Его чудесное появление воистину представляется мне одним из лучших дней моей жизни. — Доктор Майлз опустил желтые бугристые веки. — Вчера вечером он завершил спектакль айвовым пирожным, облаком топленых сливок, из коего выглядывал полумесяц столь непревзойденной сочности, что можно было расплакаться, уподобившись католикам перед прославленной pieta…[27] Да, он явился ко мне в поисках места, ибо сестра мертвеца пришлась ему не по вкусу и он желал сбежать из дома, воспоминания о коем его подавляли. «Супруга была непристойной женщиной», — сказал он. Она зачастую пыталась совратить моего повара, нередко на виду у мужа, и являла исключительную жестокость по множеству иных поводов. Я спросил Радулеску, уверен ли он в своих словах, ибо при всей непредвзятости он все-таки иностранец и, возможно, углядел совращение в добросердечии к слугам, незнаемом в его стране. «Уверен? — ответствовал он, донельзя невозмутимый. — Ее намерения были вполне ясны. Муж ее не удовлетворял». Радулеску поведал мне о доме, в коем слишком кроткий супруг только и делал, что потакал любому капризу женщины, имевшей распущенный нрав и бывшей от природы жестокосердной. Зачем же было его убивать? И повар сказал: «Затем, что он застал ее с одним из ее русских».

— Я полагал, что именно муж переодевался русскими…

— Как и я. Мой повар божится, что хозяин дома хоть и любил эту даму всем сердцем, но был изгнан из ее постели, и даже в тех случаях, когда он допускался туда, все заканчивалось ничем, ибо однажды ночью в кухне супруг под парами зверского румынского бренди признался сострадательному Радулеску, что не способен добиться «даже потенции престарелого барана». Очевидно, это румынская поговорка. А что же русские? То были юноши, завербованные и доставленные братом служанки, коя заботилась о гардеробе госпожи, за каковую услугу брат с сестрой щедро вознаграждались, причем дама тратила на сие вознаграждение свои избыточные деньги на булавки — деньги, коими снабжал ее супруг. Вознаграждались эти двое столь щедро, что после убийства их и след простыл.

История на этом не закончилась, но опровергла самоё себя еще по крайней мере трижды, пока Джозеф не перестал понимать, кто же был виновен, безумен или достоин его сочувствия. Показания всякого нового персонажа (камердинера русского происхождения, пошившего русские мундиры лондонского портного, секретаря русской миссии, шотландца, что выдавал себя за японского торговца) переменяли мотивы убийства и брака, а виновность перепархивала с одного плеча на другое куда как резво, не успевая толком вцепиться в оное плечо своими коготками.

В конце концов Майлз, кажется, завершил перенасыщенное повествование — Джозеф несколько мгновений держал язык за зубами, дабы убедиться в том, что никакой новый свидетель не появится и не перерисует все доселе нарисованное, — и его посетитель признался, что совершенно запутался.

— Теперь, сэр, я полагаю, вы начинаете осознавать проблему, — отвечал Майлз. — Основываясь на вашем описании вашей супруги, я склоняюсь к мнению, что она близка к полному краху. Разумеется, необходим анализ, однако же, не переговорив с нею лично, я не могу распорядиться поместить ее под особый присмотр.

Под особый присмотр? Неожиданно беседа свернула к теме, кою Джозеф никак не готовился обсуждать.

Он не припоминал, чтобы у него имелось намерение «поместить ее под особый присмотр». Он пришел сюда, снедаемый злобой и уязвленный amour-propre[28] не слишком продумав, чем обернутся его жалобы на ее поведение и какую ответственность он берет на себя, неразборчиво поделившись ими с врачом.

— В лечебнице Фэрли она может найти некоторое избавление от тревог и счастливо исцелиться. Пока что не вздумайте потакать ее страхам. Не уставайте напоминать о намерении дать девочке образование. Будьте добродушны, но тверды, тверже, нежели вели себя до сего дня, предпочитая летаргическую бездеятельность. И ради бога, сэр, будьте бдительны. В тот миг, когда вы ощутите, что она может причинить вред себе либо ребенку, следует отозваться должным образом.

Затруднительно было не увидеть жену и дом (и себя) глазами доктора Майлза, и невозможно было не признать открывшийся вид постыдным до убожества. Тем вечером она кормила и дарила его раболепной и нелепой любезностью, будто знала, что ее поведение изучается ныне знатоком своего дела, или, возможно, Джозеф под влиянием доктора Майлза обрел более явственную внешность человека, не терпящего ослушания. Констанс щебетала о пустяках, затем прилежно осведомлялась о его потребностях с участием, коего не проявляла месяцами, а то и долее. Он сказал ей, что в понедельник отправляется с важной миссией в Йорк, и она в высшей степени восторженно говорила о нем и его работе, коя всего несколько дней назад казалась ей столь тошнотворной. Должно быть, он всецело властвовал над женой и домом, в точности как ему того хотелось, однако в сей миг торжества он едва ли способен был отвечать и с трудом умудрился подняться с кресла. Ноги Джозефа не держали; несомненно, вино подействовало на него так сильно потому, что он был истощен совещанием с доктором Майлзом. Он заглянул к дремавшей дочери, поцеловал ее в шею. Он провалился бы в сон прямо здесь, на детской кроватке, но Ангелика столь мощно смердела чесноком, что Джозеф отшатнулся, ненадолго пробудившись, и успел доплестись до собственной спальни.

— Однажды ты на мне женишься, — промурлыкала Ангелика, оседлав его колено и почти касаясь его носа своим. Увидев отцовское лицо, она замешкалась. — Разве не так? Мамочка, разумеется, тоже будет твоей женой, — решила она его подбодрить. — Пока не умрет. — Не удержавшись, она метнулась к радостному заключению: — А потом я буду твоей единственной женой.

Пока ты не умрешь.

Сколь ясно дочь видела оставшиеся ему дни, с какой страстью даже она ожидала его смерти, что отстояла во времени лишь на годы, кои она могла пересчитать по пальцам. Он вспомнил о разговоре с Констанс, когда та была почти точной копией Ангелики и, подобно ей, сидела у него на колене.

— Ты столь прекрасна, — поведал он, запустив руки в ее волосы.

— Я буду такой не вечно.

— Думаю, вечно.

— Нет! Вовсе нет. — Его изумила ее скоропостижная непреклонность, перемена в тоне. Уже тогда ему следовало догадаться. Извиваясь, она высвободилась из его объятий и стояла, будто выдвигая разумное требование. — Пожалуйста, сей момент согласись. Признай это. Скажи мне, что знаешь: я не всегда буду прекрасной.

Она говорила с крайней серьезностью. Она отказывала ему в прикосновении, пока он не согласился с тем, что она будет прекрасной не до скончания времен, хоть и не мог в это поверить тогда, в итальянской башне, и уступил так, чтобы она ни за что ему не поверила:

— Да, да, несомненно, ты станешь безобразнейшей из женщин!

Ныне, когда дочь обсуждала его близящуюся кончину, одержимость ее матери смертностью в ретроспекции уже не очаровывала, но оскорбляла, ибо он был старше тогда и оставался старше по сей день. Разговора заслуживала его смертность, между тем она желала обсуждать преходящесть собственной красоты, хрупкость собственной жизни.

В разгар воскресного ужина он опять погрузился в очередную полусмерть; его тело судорожно заковыляло прочь от очередной удушливой трапезы и провалилось в очередной сон без сновидений. Он едва мог сфокусировать взгляд на Констанс, коя водружала его ноги на постель, развязывая шнурки его ботинок. Джозеф очнулся в понедельник; голову ломило так, словно он вылакал прорву бутылок вина. Констанс., разумеется, рядом не было: напряжение, вызванное двухдневным потворством его желаниям, излишне ее обременило. Он обнаружил ее спящей даже не в кресле подле кровати Ангелики, но на полу детской; Констанс сжимала девочкину куклу, вокруг была раскидана девочкина одежда.

Принудительной разлукой с женой Джозеф наслаждался. Он ехал поездом в Йорк, и Лондон отслаивался от него с безумной скоростью локомотива. Он был избавлен от забот и навязчивого благозвучия: как на его месте поступил бы доктор Майлз, как поступил бы Гарри Делакорт, что сделал бы его отец. Он ощущал, как давление внутри постепенно отпускает и на освободившееся место врывается поток надоед на предпринятую экспедицию.