— Она дремлет, — сказала она. — Однако я ощущаю, что произошло нечто в высшей степени отвратительное. Ты должен сказать мне, что я не… — И тут Констанс увидела, как он стоит, по-прежнему голый, освещаемый наполовину заоконной пепельностью, ровно как… тщетно подбирала она слово, ибо все слова покинули ее, оставив лишь образы тварей из зоологического сада либо мифических зверей, изображения бесов либо проклятых, что тонули в собственных пороках. — … Однако я позабыла, мне нужно увериться в том, что она уснула и…

Она удалилась так же быстро, как он, сгорбившись, возвратился в тень, и пренебрегла его скрежещущим окликом, виня себя за то, что вообще оставила Ангелику в одиночестве, за безумную идею, будто ему под силу растолковать ее ужас. Ему! Он был пьян, он едва не опьянил ее, пока с их ребенком случилось… что же?

Она резко захлопнула за собою дверь, задвинула ее хрупкий, детский засов. Неверный подсвечник, зажженный наконец дрожавшими руками, испустил лоскут язвительного дыма, и Констанс судорожно смежила веки, пред коими белокожий, темноволосый Джозеф превратился в темнокожего, беловолосого беса, в страсти обнажившего черные зубы.

Поутру ночные страхи растворятся, контуры омоются светом, явят себя не чертями, но чертами вещей.

Иначе должно было бы признать, что Ангелика испытывала боль, причиняемую телу ее матери. Не существовало даже слова для подобного заблуждения. Нора оставила на доске нож, и Констанс (совсем чуть-чуть, толком не обдумав сей опыт) взрезала себе плоть большого пальца, тут же уронив нож и погрузив рану в рот. Браня себя слабоумной, она стала искать Ангелику и нашла ее на самом верху: девочка, не омрачена ни болью, ни кровью, наливала незримый чай принцессе Елизавете.

— Мамочка, папочка сказал, что ты говоришь неправду.

— Он сказал, что я?..

— А Господу нет до этого никакого дела.

— Папочка сказал такое? Тебе?

— Мамочка, что такое «орочние»?

— Ангелика, я не понимаю, что ты такое говоришь.

— Орочние. Даже первого самого.

Констанс завертывала палец в лоскут, а по коридору шествовал Джозеф, лют и молчалив. Сегодня его присутствие оказывало на Ангелику противоположное воздействие, пробудив устрашенный шепот: «Мамочка, коленки». Отбытие Джозефа вдохновило ее на тревожные откровения:

— Он не такой, как ты, — мурлыкало дитя к перетасованным радости и беспокойству матери. — Он другой.

Он не любит принцессу Елизавету.

Это притязание, хоть и было детским лепетом, таило в себе нечто, и Констанс изо всех сил старалась осознать, что же именно.

— Он ненавидит принцессу Елизавету, — твердила Ангелика снова и снова.

Наступил равносильно беспокойный вечер, и по возвращении Джозеф восстановил, невзирая на девочкины утренние страхи и полночные жалобы, гипнотическую власть над ребенком. На протяжении четырех лет отец с дочерью дарили друг друга не иначе как равнодушием, однако ныне Ангелика настаивала на его обществе, будучи восхищена бесталанностью, с коей он читал истории. Ныне она домогалась его научных сочинений, переполненных гротескными картинками. Ныне она находила фортепьяно пыткой, если только не подготовляла концерт для отца. Ребенок был ведом прочь, Констанс же оставалось наблюдать его убывающую спину, будто сквозь уплотняющееся сплетенье ветвей.

Нора у подножия лестницы заводила часы с восьмидневным запасом хода, Констанс обрезала стебли пионов, преподнесенных ей Джозефом с целомудренным поцелуем в чело, Ангелика раскланивалась перед фортепьяно под рукоплескание отца. Но сколь скверно Ангелика играла! Пьесы, что без труда исполнялись ею при свете дня, терпели крах в соседстве с отцовским авторитетом, и когда Ангелика, закономерно не вытерпев сего, разразилась рыданиями, Джозеф попросту сказал:

— Очень хорошо. Теперь же беги в кроватку.

Что совсем странно, дитя в один момент перестало стенать и, ничуть не жалуясь, подчинилось.

— Ты замечаешь, как водворяется порядок? — произнес Джозеф.

Констанс в свой черед отправилась спать, когда бы ло велено, и в награду либо в знак поощрения за грядущую покладистость довольствовалась сном без тревог и прикосновений.

Однако двадцать четыре часа спустя местоположения троих в гостиной слегка переменились; настроение Джозефа было ненадежно, словно газ, что течет под улицами.

— Сыграй на фортепьяно, — потребовал он после ужина.

— Она готовилась день напролет. Она будет так рада попробовать заново.

— Нет, черт возьми, только не ее бренчание. Ты, Кон, ты! Как раньше ты играла для меня.

Он спровадил испуганное дитя в кровать.

Она играла. Он сидел подле нее, недоступный взгляду, и, когда она закончила, обхватил ее прежде, чем она сумела обернуться. Касаясь ее лица из-за спины, он сказал:

— Ты никогда не помышляешь обо мне с теплотой?

Он повел ее к лестнице, а когда она принялась говорить, что отлучится на миг, дабы взглянуть на Ангелику, приложил палец к ее губам и покачал головою.

— Доктора, однако… — припомнила она слова, заготовленные на ночь.

— Никакой опасности, — ответил он; он мог бы с равным успехом утверждать, будто под ступнями ее не обретались половицы.

Бегство было неосуществимо. Он дотронулся до Констанс, и одним из ее врагов обернулось ее собственное тело; и противление ее было сломлено. Она прекратит думать, она позволит ему совершить то, что он считает наиболее уместным, как и подобает мужчине, что берет в расчет благополучие ее и Ангелики и лишь после удовлетворяет обычные свои аппетиты. Либо, если грядет завершение, пусть будет так; пусть все завершится.

Он развивал мысль затруднительно; что до Констанс, то она более прочего чаяла, чтобы он умолк. Он обладает приспособлением, говорил он, все еще объясняясь, кое избавит ее от любых зловредных последствий.

Она окажется в полнейшей безопасности — таков преподносимый им дар. Она прикрыла глаза, желая устранить его из сферы зрения, и превыше всего возжелала, дабы он перестал уже объясняться и покончил со всем спокойно и быстро, дабы он убил ее, если именно это навязывала ему страсть. О, мужчины со своими привычками, невозможные посулы безопасности…

— Джентльменская мошна? — глумилась в памяти Мэри Дин. — Джентльменская орлянка, я так скажу.

Совесть его ущемится, но вряд ли хоть что-то еще.

Констанс кусала губы, внушая себе не говорить ничего меж тем, как он уводил ее в неминуемый кошмар, что последует через несколько недель либо месяцев. Она вручала себя грубому солдафону, она льнула к нему, как, вероятно, льнули к нему звери, как женщины и дети льнули к лезвиям в руках смуглых чертей. Вскоре Констанс познала меру собственной слабости: она не остановилась бы, не отвернулась, даже если бы Джозеф ей позволил.

Он возжег внутри нее гибельный запал, и погасить его было невозможно. Констанс умрет, не перенеся услады, коя предлагалась ей телом в качестве ничтожного возмещения: уловка ядовитого гада, отрава, что согревает тело и толкает жертву вожделеть еще большей отравы.

Впав в оцепенение, Джозеф прошептал:

— Моя любимая, любимая девочка из лавки. Нам хорошо. Тебе хорошо. Все хорошо.

Посулы безопасности.

Тело Констанс, содрогнувшись, пробудило ее: часы заявляли четверть четвертого. Возможно, все хорошо.

Возможно, приспособление Джозефа спасло ей жизнь и сберегло Ангелике мать. Разумеется, если он и погубил её этой ночью, недели истекут прежде, чем они узнают, попала ли стрела в цель, и многие месяцы минут до того, как Констанс, изранена, наконец испустит дух.

Она подобрала свечу и спички, прокралась из комнаты. Сей ночью, единственной из ночей, от Ангелики не поносилось ни звука, что доказывало: прочие совпадения являлись всего только нечистым вымыслом Констанс.

В глубь коридора; тени плелись пред ее сияющими руками и вновь смыкались за спиною. Словно поглощена чернотой, Констанс ступала в световом шаре через темные внутренности ночи.