Ты засыпаешь, склонив голову на нежную английскую грудь, и вроде как все у тебя тихо-мирно.

Джозеф поднялся, оставив достаточную сумму, дабы заплатить за еду старого нищеброда.

— Полагаю, сэр, сейчас мы расстанемся, — сказал он, — и вы окажете мне любезность, приняв ужин с моими наилучшими пожеланиями.

— Я не просил тебя о подачке. — Теперь старик не скрывал отвращения. Он сбросил деньги со стойки, монету за монетой. — Чем тебя просить, лучше сдохнуть.

Джозеф бежал, позабыв букет. За трапезой скучные стариковские угрозы лишь обостряли мысль о доме, и Джозеф прибыл на Хикстон-стрит в странном возбуждении. Почти бегом одолев лестницу, он успел побыть с Ангеликой, засыпавшей без единой жалобы; его бабочки нигде не было. Он посидел возле дочери, успокоился, затем нашел наверху Констанс. Он попытался изложить соображения, кои посетили его этим днем:

— Я достиг возраста, в коем мой отец… вряд ли имеет смысл о том говорить, но теперь я вижу, что он не был порочным. Он молит меня о прощении, обретая со мной сходство, и я едва ли могу отказать. Это было бы бесчувственно.

Если бы Констанс знала обо всем, что он сегодня испытал, она простила бы ему все неудачи, слабости, порывы, она вела бы себя как подобает. Он подступил к ней, дабы всего лишь заключить в объятия. Она бежала от него почти немедленно.

Воскресенье, когда Констанс по обыкновению поддавалась суевериям, совпало с ежемесячной бездеятельностью Норы, оттого Джозефу и Ангелике предстояло несколько часов провести в обществе друг друга.

Удивительным образом такая перспектива Джозефа вовсе не встревожила. Занятно, сколь быстро ночи бесперебойной дремы и открытая враждебность жены могут склонить к разговорам с ребенком.

Он читал ей сказку, ставил над их новообретенным дружеством маленький эксперимент:

— «… порочнее даже первого, самого грешного из людей. Пожилая дама сказала, что пекарь о том еще пожалеет. Пожалеет очень, очень горько. Так оно и случилось: не успела старуха покинуть булочную, как в нее запрыгнул волк, что облизал губы и утробно зарычал. Его багровые глаза блестели, словно бесовские. Волк отпрянул, изготовясь к прыжку. Пекарь возопил: „О, горе мне, горе! Когда горожане помогли мне, я прогнал их, наградив презрением. Ныне я подвергся кошмарной опасности, и никто не придет мне на помощь. Я пропал!“ Волк прыгнул, нацелясь на горло пекаря, глаза его горели убийством, губы жаждали крови. Его усы коснулись шеи пекаря. Его пасть разверзлась, и пекарь ощутил на себе горячее дыхание зверя, когда откуда ни возьмись сверкнул клинок. Он рассек мех и взрезал волчью глотку. Кипящая кровь брызнула и обожгла пекарю щеку, смешавшись с его слезами страха и облегчения. Кровь окропила и хлеб, коим пекарь отказался поделиться с пожилой дамой. Чей же клинок спас его? Ибо у ног пекаря бился в агонии слабеющий волк, испуская победный…» — прости, моя дорогая: «… испуская последний вздох. Тут пекарь узрел своего спасителя: то был сын жестянщика.

„Ты? Ты явился, дабы спасти меня? Моим собственным ножом? Но почему?“ Сын жестянщика не стал похваляться своей смелостью и напоминать пекарю о том, как не по-христиански жестоко тот обошелся с горожанами. Вместо сего он сказал почтительно: „Пекарь. Волчья кровь обагрила твою щеку, и это клеймо ты станешь носить вечно. Оно не смоется, сколь отчаянно его ни отскабливай. Кроме того, волчья кровь обагрила твой хлеб. Отныне и до скончания веков ты каждый день станешь откладывать буханку хлеба и не противясь отдавать ее тому, кто ее попросит, кем бы он ни был, и не просить ничего взамен, ни денег, ни услуг. Этот хлеб ты будешь называть Волчьей Буханкой. Придерживаясь этого правила, ты можешь не бояться крошечного пореза на шее, что я нанес тебе, когда зарубил волка у самого твоего горла.

Ты станешь каждый день мазать его волшебными притираниями. Он тебя не обеспокоит. Но если ты отступишь, если не станешь беспрекословно…“»

— Что такое «брикословно»?

— Беспрекословно. Без колебаний или жалоб, «… беспрекословно отдавать Волчью Буханку, тогда этот крошечный порез, сделавшись огромным, извергнет кровавую реку, и мудрости всех врачей мира недостанет, чтобы тебя спасти, и голова твоя никогда не исцелится и не встанет на место, и ты умрешь самой ужасной смертью».

Пекарь кивнул, посмотрел в зеркальное стекло и увидел красный порез на своем горле. «Я все сделаю так, как ты говоришь, сын жестянщика, и ты можешь рассказать всему городу о том, что здесь случилось и какую клятву я дал». — Джозеф закрыл книгу. — Как ты полагаешь, что произошло потом?

— Он не стал делиться. Его порез снова открылся, пробежал по всей шее, и голова пекаря отвалилась! А эти страшные бедные люди съели весь его хлеб!

— Я вижу, сказка пришлась тебе по вкусу.

Он и его дочь смеялись вместе, и он начинал постигать свой дом и свое место в нем. Она в свою очередь рассказывала ему сказки о летающем человеке, что навестил ее ночью; на его спине она летала над лондонскими улицами, смотрела с огромной высоты на людей и дома далеко внизу, и в кудрях Ангелики путались гряды облаков, а крюк луны чуть не подцепил ее платье.

Ангелика была (или могла однажды стать) почти идеальным товарищем. Повзрослев, она могла — это было не столь уж невероятно — сделаться, так сказать, другом. Ее интеллект и характер вполне отвечали непреложным требованиям, коим не отвечала ее мать.

— А привидения бывают? — спросила Ангелика.

— Нет.

— А ангелы?

— Нет, моя дорогая.

— А колдуньи?

— Вымысел, дитя. Вымысел.

— А евреи? Они настоящие или вымысел?

Двумя месяцами ранее он ненадолго уезжал в Йорк, дабы изложить достигнутые доктором Роуэном результаты «Сепсисоборцу» из местного университета. По возвращении Джозеф был поражен увиденным, ибо за два дня девочка повзрослела на многие месяцы, и он конечно же должен был измениться соразмерно; глядя на Констанс глазами, распахнутыми осознанием, он видел, сколь глубоко две параллельные горизонтальные линии врезались в дебелость ее шеи, деля ее натрое, делая членистой, как у насекомого.

— А драконы? Они бывают?

За эти счастливые минуты, первые после перемещения Ангелики в ее спальню, за последние дни, в продолжение коих Джозеф уделял ей внимания больше, нежели всю свою жизнь, он увидел, что дочь взрослеет с ужасающей скоростью. Ее лексикон, ее манера обращаться к отцу, ее способность схватывать суть его слов устремлялись в будущее так быстро, что он видел это будущее не иначе как эпоху, коя свяжет их узами еще теснее.

— Ты не обмолвилась о том ни словом. Тебе понравилась бабочка?

Но ребенок понятия не имел о бабочке, и солидарная охота в детской не дала результатов.

— Ты меня дразнишь? — спросила она.

— Что же, давай лучше взглянем на книгу, что я тебе принес.

— Какую книгу?

— Анатомические рисунки, картинки. Ты назвала ее «папочкиной книгой», ее показывала тебе твоя мать.

— Мамочка мне показывала?

Нет, не показывала. Она спрятала ее от дочери, дабы досадить Джозефу и по-прежнему нянчиться с Ангеликой, подготавливая ее к будущему, кое приняла на веру; а ему Констанс солгала. Даже самое микроскопическое проявление сходства Ангелики с отцом или ее любви к нему Констанс захватит, дабы уничтожить.

Вскоре после этого возмутительного открытия ребенок затребовал кекс. Джозеф не смог найти данное изделие. «Я хочу мамочку!» — завопила Ангелика, когда стало ясно, что ее пожелания не сбудутся. Как скоро зазамысловатые мостики, кои Джозеф возвел между собой и дочерью, были преданы огню, и ребенок попытался по мыкнуть им, обратясь в мать в миниатюре! Ангелика рыдала, словно отвергнутая любовница; она долго его терпела, однако сбросила маску, едва он ее огорчил.

— О господи, да успокойся же, — сказал он. — Вот-вот явится твоя драгоценная мать. Это, в конце концов, никакая не трагедия. Успокойся, слышишь?

Невероятно, однако Нора все еще наслаждалась утренним забвением службы, а Констанс молилась попусту своему дурацкому богу.