По обыкновению хозяйка извергала водопады слез и в благодатные дни, а накануне вечером ей было совсем худо. В доме царил детский час, Норе полагалось хлопотать по кухне.

— Я и не думала увиливать, да-да, без обмана, а мэм хотела посидеть с ребеночком.

Однако ближе к ночи госпожа куда-то скрылась. Нора набрела на хозяйку в темном углу: ни тебе огня, ни газа, ни лампы, госпожа сидит в тени и ревет. Она все твердила про ужасы, про то, что в доме поселилось зло, что в ночи наверху бродят привидения. Ирландка ничего такого не видела, впрочем, по ночам она не ходила наверх, в общем, пес его знает. Все-таки Нора сочла нужным отметить:

— Мэм хранит подле кровати книжки о привидениях, штабелями. Я думаю, она видит такие вещи, что, верно… но это твой хлеб.

Обсуждаемая госпожа вот уже шесть годков замужем за черствым угрюмцем старше ее лет на пятнадцать — двадцать. Нору они взяли в дом сразу после свадебного путешествия и других слуг не держат, хотя, по мнению Норы, средства у них определенно имеются.

Господин — вроде доктора, но на дому никого не режет.

Господин более чем щедр по части денег на булавки, и госпожа, в свой черед, тоже, весьма по-божески, в общем, дарит что-то лавочникам всегда и о Норе не забывает ни на Рождество, ни на годовщину службы, Норе разрешается гулять один день в месяц, госпоже и в голову не приходило это дело отменить, она дает Норе платья, хотя Нора, понятно, не может их носить, она же крупнее госпожи, «настолько крупнее, насколько ты, Энни, крупнее меня», но материя у платьев — что надо. Эта женщина бывает щедра не по средствам, Нора даже слышала, как господин распекал ее за траты.

— Как она восприняла его увещевания?

Была тиха как мышка, не сказала поперек ни словечка, да только прошло чуть времени, и все стало как раньше. Ей нравится тратить деньги на себя и девчушечку, когда остается монетка-другая, она раздает их как милостыню. А он, раз уж его помянули, и вправду очень черствый угрюмец.

— Если б я испугалась темноты до чертиков, ни за что не пошла бы к нему с рассказами о привидениях. С этим каши не сваришь.

Он почти не разговаривает ни с девчушечкой, ни с Норой, ни когда Нора его слышит. Передвигается господин медленно, что твоя черепаха. Брови имеет огромные, нависающие, глаза вечно полузакрыты, ни тени улыбки, точно что квадрат на гнутых ножках.

— Никогда бы ему не завоевать такую госпожу, как моя, настоящую красавицу, кроме как деньгами и…

Окрестные служанки рассказали Норе, что он поднял госпожу до своего положения. Женился по любви, самой что ни на есть любви, «да только моя госпожа такая же, как вы или я» (Энн едва улыбнулась пропущенному слову). Она деревенская мышь и не хочет, чтобы кто-то об этом проведал, вот и корчит из себя светскую даму, «я не допущу, чтобы со мной говорили в такой манере», «в последний раз она смеет ожидать» и всякое такое. Она выскочка из лавки — как о том узнаешь, так сразу все ясно. То и дело сбивается, но гонору — как у герцогини. Нора видела, как госпожа орала на девчонку, принесшую платье от портнихи, да так брызгала ядом, что и не подумаешь, будто госпожа на эдакое способна — «ах ты маленькая воровка, подлая маленькая потаскушка», — только продолжалось это недолго. Как только девчонка согласилась обменять платье задаром, мэм вернулась в прежнюю себя и пошла играть с ребеночком на фортепьяно, а то и пишу дарить незнакомке или даме, коя некогда была к ней добра.

— А что же супруг? Он не бывает с нею ласков?

— Я меняю постельное белье каждый третий день, но можно бы и реже. Он ее не домогается, и чего тут удивляться? После стольких лет она остается девчонкой из лавки, на высокопарные беседы не способна, развлечь никого не может, потому что новые люди действуют ей на нервы, это ясно, она не может даже толком выйти на улицу, не любит расставаться с девчушечкой, а то и думает, что люди над ней потешаются.

— Он ее бьет?

— Если бы, — ухмыльнулась Нора. — Боженька, твой херес для меня — самое то. Вот гляди: с лавочниками она говорит совсем не так, как с их девицами. С мужчинами развязная, а когда, случается, джентльмены к ней подкатываются, говорит с ними так, что другой дома проучил бы ее хорошенько: смеется, подмигивает, даже с его сослуживцами. А он будто и не замечает.

Похоже на малое наваждение, но, возможно, им одним не обойдется. В любом случае Энн намеревалась разузнать в точности, сколько дама способна ей заплатить, до встречи с нею, и в этом вопросе знания Норы заслуживали вознаграждения, ибо служанка могла в подробностях поведать Энн о семейных питании, чистоплотности, хозяйстве. Сколько имеется в доме вина? Хорошего вина? Держит ли госпожа лошадей? Где они хранят белье, в том числе нижнее? Часто ли принимают ванны? Покупают ли новые вещи взамен тех, что начали изнашиваться? Кто шьет, ты или она? Она предпочитает лавандовую воду или французские духи?

— Тебе это все к чему? Если у ней завелись бань ши, ты помашешь вокруг петрушкой, и вся недолга, нет?

— Сколько точно она получает денег на булавки?

— По среднему. Не то что некоторые. Мэри Кеннеди десять лет как следит за гардеробом своей госпожи и говорит, что только на платья, ни на что другое, понимаешь, эта дама берет у господина…

Бреши в познаниях Норы были занавешены покровами излишних деталей, и Энн ничего не оставалось, кроме как внимать ирландке, дожидаясь вдоха или глотка.

Богобоязненно ли семейство? Господин — ни капельки.

Доктора, понимаешь ли. Для него это сказки, и госпожа, когда он опять начинает, только опускает глаза.

— Случалось ли, чтобы супруг на тебя заглядывался? Говорил что-нибудь особенное?

— Послушай сама, что ты мелешь.

— Ну же, Нора, ты молода, привлекательна.

— Это уже тебе духи мерещатся.

— Так смотрел или нет — вот так? Вот эдак?

— Ха! Вот эдак ты девушку вгонишь в дрожь. Нет, он на меня вообще не глядит. Видно, не знает даже, как меня зовут. Наверное, он бы мне больше нравился, если бы смотрел, как ты только что. Нет, он холодный как рыбий глаз.

Он служил в Армии, и Нора, само собой, кое-что слыхала. Парень, с коим она познакомилась еще на родине, был вместе с ним, с мистером Бартоном, на войне, у него есть медали, почетные награды, у мистера Бартона, да-да, «только он о них ни словечком не обмолвится. Хранятся на дне ящика, среднего ящика письменного стола в комнатке рядом с гостиной. Я их там видела, они настоящие, да-да. Только мой друг, он говорит, что Джозеф Бартон был мерзкий тип, прямо черт с черным сердцем, и творил он всякое-разное».

— То есть?

— Слушай, ну откуда мне знать? А кроме чая у тебя ничего уже нет? Где прекрасное испанское, коим начался наш разговор?

Нора возвратилась на будущее утро с рассказами об исхищенной ночи и, болтая без остановки, лениво повела Энн к омнибусу, ясно дав понять, что платить за него будет Энн, затем еще к одному, затем к третьему. Наконец они устроились в зеленом скверике напротив Хикс тон-стрит, усевшись бок о бок на отчасти скрытой изгородью скамейке, позволявшей наблюдать ладный, узкий трехэтажный домик крашеного кирпича с милым двориком, что был обнесен недавно чищенным чугунным забором. Все ставни и окна были распахнуты навстречу дню.

— Вон там. Вон он идет, — сказала Нора, прячась. Энн, желая изучить супруга инкогнито, перешла через дорогу, дабы впитать его подход, поступь, манеру двигать глазами, разоблачительные первые впечатления. Его рот и обремененные тяжкими веками глаза, а равно движение его одеревенелых членов были по-особому отталкивающи. Ноги его были толсты — не ноги, а маятниковые опоры или бревна. Он был тяжело сложен, короток (куда короче Энн), слегка клонился вперед, будто искал пищи или же битвы. Энн узрела в нем вялокипящую неистовость, а вязкость его наводила на мысль об аналогической умственной медлительности, если не тусклости. Джентльмен он был, безусловно, образованный, медик, но пресный и лишенный воображения. Люди его типа тяжело косятся на окружающих, как бы пронизывая их взором, скрывая на деле собственную неспособность увидеть.