– О нет, говорят, что за войной всегда следует падение моральных устоев общества. Это называется реакцией. Именно это назвал наш добрейший пастор Смит в своей последней проповеди.

– Реакция вещь нормальная и объяснимая, – кисло возразила миссис Трифт, – но, надеюсь, она не оправдывает отсутствие юбок на дамах.

На лице гостьи появилась неприятная улыбка. Она наклонилась еще ближе.

– Я слышала, что эта Элиза Уэторсби в роли Сталакты появляется в бледно-голубом лифе, сплошь покрытом блестящим серебряным позументом, и бледно-голубых, туго облегающих панталонах с двойным рядом пуговиц вдоль…

И снова, как десять лет назад, миссис Трифт предостерегающе подняла брови, неестественно кашлянула и сказала Шарлотте:

– Шарлотта, пойди наверх и помоги бедной Керри справиться с английскими упражнениями.

– Она, мама, занята сложением. Еще не прошло и десяти минут, как я ее видела за этим занятием.

– Тогда скажи, чтобы она бросила свое сложение. Знаете, дорогая миссис Стреп, Керри делает прямо удивительные успехи в сложении. Ей оно страшно нравится. Складывает длиннейшие ряды цифр в уме, как ее отец. Но зато с грамматикой дело обстоит печально… М-м-м… Так вы говорите – двойной ряд пуговиц вдоль ноги…

Шарлотта ушла.

Когда окончилась война, Шарлотте было двадцать два года. Девица двадцати двух лет была явно либо слишком разборчива, либо никому не нужна, в двадцать пять она считалась уже увядшим и засохшим листком. А скоро Шарлотте исполнилось двадцать шесть, двадцать восемь, тридцать. Кончено.

Одеяло из шелковых лоскутков, отложенное в сторону в шестьдесят первом, получило широкую известность, стало считаться произведением искусства. О нем постоянно справлялись.

– Ну как продвигается работа с одеялом, милая Шарлотта? – так романиста спрашивают о творении, над которым он страдает, или художника – о его картине. Мисс Хэннон, популярная модистка, сохраняла все обрезки для Шарлотты. Одеяло составлялось отдельными, строго обдуманными участками. Шарлотта с очень серьезным видом разъясняла посетителям композицию участка, над которым в данное время работала.

– Видите, в центре – пурпурный атлас. Пурпур – такой сочный тон, не правда ли? Следующий ряд из белого бархата. Разве не богато? Затем синий бархат, и последний ряд – оранжевый шелк. (Нет, не тот лоскуток: Керри так и не отдала своей добычи!) А следующий кусок будет совсем в другом роде – пестрый, веселый. Вишнево-красный атлас в центре, затем опять белый бархат, потом зеленый бархат и, наконец, ярко-розовый атлас. Ну разве не прелесть? Мне просто не терпится начать этот кусок.

Внимательно наклонялась она над отливающими всеми цветами радуги лоскутками, и складка глубокой сосредоточенности ложилась между ее крутыми иссиня-черными бровями. Исколотыми пальцами она с такой нежностью разглаживала материю, как будто ласкала щечку ребенка.

Когда наконец одеяло было готово – обрамленное красной полосой и перевязанное такими же лентами, – Шарлотта, уступая настояниям друзей, выставила его на благотворительном базаре. Оно удостоилось первого приза, оставив позади двадцать пять соперников. Это был день заслуженного триумфа Шарлотты Трифт. В качестве приза ей была вручена корзинка фруктов, стоимостью в целых восемь долларов.

Когда Шарлотте исполнилось тридцать, двадцатилетняя Керри вышла замуж. Итак, маленькая нескромность, отравившая жизнь Шарлотте, не лишила, Вопреки мрачным предсказаниям миссис Трифт, Керри перспективы на удачное замужество. Жизненная философия последней основывалась на принципе: Бери, что плохо лежит. Им же она руководствовалась еще много лет назад, когда стащила лоскуток шелка у сестрицы. И стала Керри женой Сэмюэля Пейсона, младшего компаньона фирмы «Трифт и Пейсон – покупка и продажа недвижимости и ценных бумаг». Шарлотта, как вы помните, сочла ниже своего достоинства подобрать лоскуток, на который накинулась Керри. То же и с Сэмюэлем Пейсоном.

Сэмюэлю Пейсону самим небом суждено было стать младшим компаньоном. Весь он с головы до ног был воплощением услужливости и смирения. Даже складки его платья как-то так почтительно уплывали от вас. Насколько Айзик Трифт был прямолинеен и прямодушен, настолько Сэмюэль Пейсон был изворотлив и уклончив. В разговоре он на каждом шагу вставлял ваше имя. Шарлотту от этого начала бить дрожь.

– Да, мисс Шарлотта… Вы полагаете, мисс Шарлотта?.. Присядьте здесь, мисс Шарлотта… – вроде слишком заботливых прикосновений к вашей ноющей руке.

Мода носить прямой пробор только что появилась. Пробор мистера Пейсона кончался сзади у самой шеи. Это каким-то таинственным образом придавало его затылку сходство с лицом, действовавшее собеседнику на нервы. Он смутно напоминал Шарлотте какого-то недавнего знакомого, которого она презирала. Но кого – она долгое время никак не могла вспомнить. Часто как зачарованная смотрела она на него, не отрываясь, и тщетно старалась припомнить. Сэмюэль Пейсон же истолковывал ее взгляды неправильно.

Слишком поздно Айзик и Хэтти Трифт решились ослабить надзор за Шарлоттой. Слишком много лет понадобилось им для того, чтобы убедиться, что они караулят узника, полюбившего свои цепи. Как ни была Шарлотта несчастна, вряд ли она была бы много счастливее, если бы вышла за одного из хардскреольских Диков. Как-то, еще в самом начале, миссис Трифт, неприятно пораженная выражением глаз Шарлотты, воскликнула, и в голосе ее слышались раздражение и одновременно желание оправдаться:

– И почему это ты так на меня смотришь, хотела бы я знать! Можно подумать, что я убила твоего избранника под Донельсоном. Я-то здесь при чем?

– Его бы не убили, если бы… – ответила Шарлотта совершенно неразумно, но с глубоким убеждением.

Один год сменял другой, и, спохватившись, отец и мать Шарлотты возымели смутную надежду, что еще можно попытать счастья у вдовцов – ветеранов великой службы армии республики, принадлежавших к лучшим семьям города. Шарлотта обычно присутствовала на собраниях ветеранов, прислуживая за обедом или участвуя в музыкальном вечере. Приятным, хотя и небольшим контральто (некоторые нотки ее бархатного голоса так гармонировали со смоляными бровями) она пела старомодные романсы вроде: «Когда мы были молоды с тобою», «Во сне тебя я видела, любимый», «Красавица долины той прелестной». Шарлотта и не подозревала о потаенных планах родных, связанных с этими ее безобидными выступлениями. Проворные, умелые ручки за обедом ветеранов, чистый голосок были с ее стороны лишь данью памяти Джесси Дику. Лишь ему прислуживала она, лишь для него пела. И постепенно даже Айзик и Хэтти Трифт уразумели, что вдовцы-ветераны охотятся за более молодой дичью и что сама Шарлотта, окруженная синими мундирами, глядит сквозь них, мимо них, куда-то вдаль. В последний раз она выступила на эстраде, исполняя партию на органе в кантате «Царица Эсфирь». После этого она полностью посвятила себя заботам о семье сестры и о матери.

Впрочем, все это было позднее. В тридцать лет Шарлотта выглядела цветущей, разве лишь самую малость тронутой увяданием. К тому же ее окружала атмосфера какой-то таинственности – несомненно, следствие многолетней жизни с призраком. Все эти, бесспорно привлекательные, качества совершенно отсутствовали в ее острой на язык, но пресной младшей сестре, несмотря на преимущество в десять лет на стороне сей последней. Керри была плоская, желтая и тощая. Складом ума она во многом напоминала отца. Как мужчина, обсуждала она с ним дела, земельные, арендные и прочие. У нее была математическая голова и склонность к анализу и логике, столь редко встречающиеся у женщин. К своей матери она относилась с легким презрением.

Сэмюэль Пейсон обычно слушал ее с почтительным и восхищенным вниманием. Но затем, как правило, обращался не к ней, а к старшей сестре с предложением вроде этого:

– Может быть, мисс Шарлотта, вы согласились бы прокатиться до Клеверсвилля? Такой прекрасный вечер, мисс Шарлотта! Что вы на это скажете, мисс Шарлотта?