– Да, да! – сказала она неопределенно и пожалела, что пришла.

Но, вглядевшись, она быстро добавила:

– О, тетя Шарлотта, какая вы здесь прелесть! Почему вы мне ни разу не показывали эту карточку? Вы на ней прямо красавица. Ваше лицо… ваш взгляд… он просто горит!..

– Он горел очень, очень недолго. Джесси Дик зажег во мне его.

– То есть как это – Джесси Дик?

И спокойно, с полным самообладанием, нарушив молчание пятидесяти лет перед лицом несчастья этой юной Шарлотты, она рассказала ей свою краткую повесть.

– Мне было восемнадцать лет, Чарли, когда началась гражданская война. Эта карточка была снята в то время…

Чарли слушала. Временами ее глаза останавливались на иссохшем лице старушки, затем она сквозь дымку слез всматривалась в сияющее личико девушки на фотографии. Но внимание ее ни на минуту не ослабевало. Впервые услышала она историю первого Джесси Дика. Впервые тетя Шарлотта рассказывала ее. Она рассказывала ее, как это ни странно, с бесстрастием постороннего свидетеля – без упреков, без сожалений, без горечи. Окончив свой рассказ, она откинулась на спинку кресла, обвела взглядом комнату – чистенькую, скромную, немного затхлую комнату старой-старой женщины – и чуть развела сложенными на коленях руками, как бы говоря: «И это – я!»

– И это я, Шарлотта Трифт, – сказали пергаментные ладони и тусклые старые глаза.

Как бы в ответ на это, словно защищая ее, Чарли порывисто наклонилась вперед и прижалась своей свежей молодой щечкой к сухой и сморщенной щеке.

– Вы – чудесный, чудесный человек, тетя Шарлотта! Что бы делала без вас бабушка Пейсон? Или Лотти! Или мама!

Но тетя Шарлотта покачала головой. Казалось, она чего-то ждет, и Чарли добавила:

– Я справлюсь, тетя! Я все вынесу. Вы меня знаете. Во мне слишком много любопытства к жизни, чтобы я могла поступиться своей долей. Я по-прежнему буду наблюдать за людьми и разными вещами и, вероятно, найду подходящий вариант. Не такой почти идеальный, как Джесси, – два раза таких людей не встречают! И все же, полагаю, когда-нибудь я выйду замуж.

– Вот-вот! Не сдавайся, не дай себе распуститься. Тебе только двадцать лет! Не сдавайся. Я так испугалась, когда ты бросила службу.

– Ах, это! Я не могла там оставаться. Не знаю почему. Покоя себе не находила.

– Это так и должно быть, – сказала тетя Шарлотта с удовлетворенным видом. – Беспокойство – это хорошо. Беспокойство лучше, чем покорность судьбе.

Два из опубликованных стихотворений Джесси Дика произвели фурор. Все рецензенты посвятили их автору две-три строчки, в которых говорилось, что он был одним из наиболее многообещающих молодых поэтов современной мужественной школы. Одно из этих стихотворений даже заучивали в школах. К нему отнеслись серьезно, поняв все сказанное в буквальном смысле. Чарли одна знала, что стихотворение было сатирой и насмешкой. Джесси выразил им свой протест против всех стихотворных упражнений об алых маках и полях Фландрии. Принятое всерьез, стихотворение было прелестной лирической вещицей. Понятое в том смысле, в каком он его задумал, оно превращалось в потрясающий вопль души.

Второе – «Смерть» – по мнению большинства, было слишком пропитанным горечью. Конечно, выразительно, но очень резко. Например, вот эта часть:

Перечитывая эти стихи, Чарли била себя кулаком по коленям и плакала в бессильной ярости над бессмысленностью всего сущего.

Осенью, почти накануне перемирия, стихи Джесси Дика были изданы отдельной книжкой. Тоненький сборник стихотворений. Их было так мало…

Миновал исторический истеричный ноябрь. Когда в феврале следующего года Лотти вернулась домой, Чарли в Чикаго не было. Она находилась в Цинциннати, в штате Огайо, танцевала в русской труппе Красилова. Гастроли в Цинциннати продолжались неделю, и дальнейший маршрут включал Колумбус, Кливленд, Толедо, Акрон. Чарли писала, что в конце марта они на две недели вернутся в Чикаго и дадут ряд спектаклей в «Паласе» и «Маджестике».

«Напиши подробнее, – спрашивала свою тетку Чарли, – о французской сиротке, которую ты привезла с собой. Зачем ты ввязалась в это дело? Впрочем, должна сознаться, что с Жаннетой у тебя вышло очень удачно. Мама писала мне о ее свадьбе. Но эта сиротка, как я поняла, еще ребенок и к тому же девочка. Я разочарована: мне кажется, лучше было бы захватить с собой из Франции сироту мужского пола и постарше… В нашей семье явно не хватает мужчин. Пришли мне, пожалуйста, карточку девочки. Неужели ты ее действительно удочеришь? Как отнеслась к этому бабушка? Сильно бушевала? Я очень огорчена, что ей не лучше. Мама писала, что пришлось нанять сиделку…»

Возвращение Лотти домой прошло очень тихо. Она естественно скользнула назад в привычную жизнь старого родительского дома на Прери-авеню и занялась своими обычными делами, точно и не пережила волнений, ужасов и лишений этих страшных месяцев. Хотя, конечно, разница была. Лотти теперь стала главой дома.

Миссис Керри Пейсон лежала на огромной ореховой кровати в спальне второго этажа. Она была очень беспокойной пациенткой: глаза на похудевшем, заострившемся лице всегда смотрели озабоченно, и сиделка то и дело машинально повторяла:

– Поменьше говорите, миссис Пейсон! Вам нужно беречь свои силы.

– Легко сказать беречь! Как можно набраться сил, лежа в постели? Я никогда не лежала. Завтра встану, что бы ни говорил доктор. Мои дела трещат по всем швам. Я уже наняла маляров на первое марта. Весной предстоит большой ремонт.

Но когда наступало завтра, миссис Пейсон опять грозилась встать на следующий день… Ее воля все еще не была сломлена, но сердце отказывалось служить. То, что врачи называли ревматизмом, глубоко вонзило в нее свои когти и делало свою разрушительную работу.

Миссис Пейсон считала переезд Кемпов в маленькую квартирку на Пятьдесят третьей улице позором для всей семьи. Трифты, говорила она, никогда не отступали. Она безуспешно пыталась убедить Генри Кемпа воспользоваться пустыми комнатами особняка на Прери-авеню. Генри остался непоколебим. Он получил место управляющего отделением стекла и фарфора в большом оптовом складе. Жалованье, которое он получал, не достигало и четверти прежних доходов. Их роскошная мебель производила странное впечатление на фоне дешевых обоев новой квартиры, но Белла отказывалась расстаться хотя бы с частью вещей. Все еще изменится к лучшему, и они еще займут подобающее положение, говорила она. Вещи, не поместившиеся в тесной квартире, были сложены в верхнем этаже на Прери-авеню. А ранней весной Белла, успокоившаяся, уже занималась отделкой квартиры и торговалась с угрюмым домовладельцем о его доле в расходах по лепным работам в гостиной.

Семейные обеды по пятницам шли своим чередом. Миссис Пейсон по-прежнему давала деловые советы многотерпеливому Генри. То, о чем раньше даже думать было невыносимо, оказалось на деле не столь страшным. Но тут Чарли повергла всех в ужас своим решением променять строгую форму служащей Шильда на газ и трико Красиловского балета. Белла и даже Генри восстали против этого, а миссис Керри Пейсон боролась с Чарли, как тигрица. Все они думали, что девушка вернется к Шильду. Но Чарли хладнокровно и решительно заявила, что об этом не может быть и речи.

– Вернуться туда? Чего ради? Меня тошнит от всего этого.

Мать и отец встретили ее слова с изумлением.

– Но, Чарли, ведь только на прошлой неделе ты получила повышение! Ведь ты всегда говорила, что тебе там нравится. Позволь тебе сказать, что двадцатилетней девушке не пристало пренебрегать тремя тысячами в год. Через пять лет…