– …Брат говорит, что мы не вмешиваемся. Мы – народ миролюбивый, говорит он. Война для нас – варварство.

Бекки Шефер небрежно развалилась в кресле, положив ногу на ногу и выставив толстые икры в серых шелковых чулках. Эти ноги, втиснутые в серые замшевые туфли с огромными стальными пряжками, казались вульгарными и вызывали раздражение. Бекки Шефер обладала добрым сердцем, но не пользовалась популярностью. Последнее обстоятельство объяснялось ее склонностью к полнейшей откровенности. Вы инстинктивно вздрагивали, когда Бек начинала свою речь сакраментальной фразой: «Итак, я хочу быть с вами абсолютно откровенной». Однако с мужчинами она редко бывала «абсолютно откровенной». У нее была привычка кокетливо грозить пальцем достаточно пожилым представителям сильного пола и при этом приговаривать:

– Неужто вы никогда не вырастете?

Лотти трудилась над безрукавкой. Ряд за рядом, дюйм за дюймом вырастало и удлинялось это безупречное изделие. Лотти терпеть не могла это занятие. На ее склонившемся над работой лице было странное выражение. Оно не было угрюмо или задумчиво, но какое-то обреченное. Да, именно.

Бекки Шефер перестала вязать и окинула взором усердно работавших приятельниц. Бек принадлежала к тому типу незамужних женщин, у которых неудовлетворенная чувственность проявляется в целом ряде довольно грустных признаков – в жадном блуждающем взгляде, в слегка опущенных уголках губ, в чересчур щедром обнажении полных рук и пышного бюста, в пристрастии к шелковому и кружевному белью… Для замужних подруг Бекки часто играла роль желанного гостя, помогающего избавиться от скуки супружеского тет-а-тета. Они находили своеобразное удовольствие в возможности дать развлечься бедной Бекки.

И вдруг в веселый смех и оживленную болтовню врезался, словно острый нож, высокий, пронзительный голос Бекки:

– Ну, Сили, скажи нам правду: ты счастлива?

Молодая вздрогнула, пропустила петлю, покраснела. Глаза ее испуганно забегали.

– Да, конечно, любопытная ты женщина!

– Да-а, так-то так, но я хочу сказать, счастлива ли ты по-настоящему? Ну, валяй, выкладывай всю правду. Вообще, хоть раз в жизни, давайте говорить друг другу правду. Ты действительно счастлива, Сили?

Гостьи смущенно улыбались и посмеивались. Силия покраснела, как пион. В нестройном хоре отрывистых звуков послышалось грудное контральто Лотти:

– Знаешь, Бек, уж то хорошо, что ей не придется выслушивать от замужних подруг: «Что это случилось с мужчинами в наши дни? Как могут они не замечать такой чудесной девушки, как вы?»

Реплика Лотти вызвала хохот. Атмосфера несколько разрядилась. Но Бекки Шефер нахмурилась.

– Я жду ответа. Все мы здесь друзья. Все мы барахтаемся в одном корыте, кроме Силии, которая из него выкарабкалась и взобралась на покойный плот. Я желаю знать, стоила ли игра свеч. Все мы здесь, кроме Силии, банкроты. Каждая незамужняя женщина – банкрот. Нужно иметь смелость сознаться в этом.

Поднялся вихрь возмущенных протестов:

– А Джейн Адамс… королева Елизавета… Жанна Д'Арк!..

– Королева Елизавета славилась своим распутством, Джейн Адамс – святая. Что же касается Жанны Д'Арк, то…

Лотти подняла глаза от вязанья:

– У Жанны Д'Арк хватило смелости прожить жизнь по-своему, чего нам как раз недостает. Это она называла «прислушиваться к голосам», но мне кажется, что на самом деле ей хотелось просто уйти из дому куда глаза глядят. Если бы она поколебалась и сказала: «Мамаша, я не уйду, потому что должна пасти ваших гусей», то, пожалуй, мать ее была бы счастливее и Жанна жила бы немножко дольше, но история Франции пошла бы по другому пути.

Бекки Шефер откровенно бросила свое вязанье, обхватила колено унизанными кольцами руками и терпеливо подождала, пока уляжется веселье.

– Вы все, как огня, боитесь правды – вот в чем дело. А я хочу вывести вас на чистую воду…

– Господи, Бек, откуда у тебя такие выражения!..

– Да, хочу вывести вас на чистую воду. Все мы – страшные лгуньи. Все мы знаем, что Сили пришлось десять лет дожидаться своего Орвиля, потому что ему нужно было содержать двух сестер-эгоисток и больную мать. И даже когда мать умерла, эти две старые кошки не желали жить в двух комнатах, как им следовало бы, чтобы дать Силии и Орвилю возможность пожениться и быть счастливыми. Нет! Они требовали все для себя сохранить по-прежнему, все удобства, которые им столько лет доставлял Орвиль, и вот Силии…

– Бекки Шефер, а не по… – Лицо молодой стало багровым. Она кусала губы.

– Знаю, знаю, ты хочешь сказать, что я гость в твоем доме и поэтому ты не можешь… и так далее. Но я не стыжусь выговорить вслух то, что все вы прекрасно знаете: что я была бы теперь женой Сэма Бэтлера, если бы не его мать, которой следовало умереть лет пятнадцать тому назад.

– Бекки, ты с ума сошла! Замолчи! Если ты стараешься острить…

– Ничего подобного. Я стараюсь быть серьезной, а вы все перепугались. Старухе Бэтлер теперь шестьдесят восемь, а Сэму пошел пятый десяток. Он великолепный делец, умница, гораздо умнее меня – я отлично отдаю себе в этом отчет. И все же, когда он с ней – то есть почти все свое свободное время, – он как ребенок. Она делает из него раба. Она ненавидит каждую девушку, на которую он посмотрит. Ревнует его, как фурия. Нашептывает ему всякие гадости обо мне, всякую ложь. Ему приходится уходить из дома, чтобы позвонить мне по телефону. Однажды я позвонила туда сама – так ему пришлось потом звать доктора к старой карге! Она говорит ему, что ее смерть падет на его голову, и без конца сыплет разными библейскими фразами. Представьте себе! Это в наши-то дни! А Сэм оплачивает все расходы по хозяйству и одевает свою мать, как герцогиню. Теперь взгляните на меня и мою мать. Мы всегда проводим вместе лето на курортах. Неразлучная пара. Н-да! «Ах, не говорите, что вы – мать такой взрослой девушки! Ведь вы обе – как две сестры!» Это я-то – взрослая девушка! Я, которая могла бы иметь уже пятерых детей… то есть я не особенно жажду их… Но когда я вижу где-нибудь на веранде отеля одну из таких молодых матерей со старой дочкой, я всегда хочу подойти к увядающей девице и сказать ей: «Послушай, милая, удери с мороженщиком, или поступи в цирк, или сделайся танцовщицей, – словом, кем хочешь, только возьми от жизни что-нибудь, пока еще не поздно».

Вязанье окончательно прекратилось. Молодая нервно закусила губу. Но несмотря на это, на лице ее застыло жалкое подобие улыбки – улыбки растерянной хозяйки. Званый вечер принял неудачное направление.

Эми Степлер первая снова взялась за прерванное вязанье. Лицо ее просветлело.

– А что ты скажешь о тех из нас, кто занят созидательной работой? (Эми была из «общественных деятельниц».) Полагаю, что нас-то нельзя назвать банкротами! – Она победоносно поправила свои белые манжеты. – У меня есть моя работа!

– Отлично! И целуйся с ней! Но она не удержала тебя от желания выйти замуж за какого-то бравого социалиста и не помешала твоим родным вмешаться в это дело и до такой степени отравить тебе жизнь, что у тебя не хватило духа…

Лицо Эми Степлер так побледнело, она вдруг стала такой старой, что даже сумасшедший язычок Бекки на минуту запнулся и прервал свое жестокое дело, – но только на минуту.

Лотти Пейсон свернула свою работу в аккуратный сверток и проткнула его спицей. Она наклонилась вперед, собрав темные брови в складку, выражавшую боль и сдержанное порицание.

– Бекки, милая, ты причиняешь всем массу ненужных огорчений. Ты, наверное, сегодня просто нервно настроена или…

– Ничуть. Меня бесит, когда сваливают на нервы мое желание высказать несколько интересных истин.

– Ну, знаешь, истина не всегда полезна только потому, что причиняет боль.

– Маленькая порция истины, право, не причинит тебе вреда, Лотти Пейсон. Но я согласна, что большой пользы не будет от простой констатации очевидного факта, что ты – нечто вроде бесплатной сиделки у двух старух, которые буквально едят тебя заживо! В то время как твой друг Эмма Бартон признает, что у тебя прекрасное умение общаться с ее подсудимыми девушкам и что ты могла бы стать для нее незаменимой помощницей. А мать, наверное, колет тебе глаза твоим девичеством теперь, когда дочке перевалило за тридцать? Что же касается Эффи Кэс…