Селина смеялась тоже, хотя и пыталась отстаивать свое мнение.

– Но ведь она и вправду прелестна! – настаивала она. – Она – как изумруд и бургундское вино. Нет, как хризопраз и порфир. Все эти поля капусты, колосьев и свеклы вместе напоминают персидскую мозаику.

Конечно, нелепо новой школьной учительнице вести такого рода беседу с голландским фермером погоняющим своих кляч по грязной дороге в Ай-Прери. Но не забывайте, что Селина в свои семнадцать лет читала Байрона.

Клаас Пуль ничего не знал о хризопразах и порфире, о Байроне и нефрите. Но капуста, красная и белая, была ему хорошо известна, начиная с семян и кончая квашеной капустой. Ему были отлично известны все ее сорта, так как он их выращивал. Но что они – нечто прекрасное, что цвет их напоминает цвет драгоценных камней, что они покрывают поле наподобие персидского ковра, – это никогда не приходило ему в голову. Какое дело было до всего этого грубому, всю жизнь копавшемуся в земле, надрывавшемуся за работой голландскому фермеру?

Лошади бежали дружно, и цель путешествия уже была близка.

Время от времени Клаас бормотал еще: «Капуста… капуста красива», но Селина не обижалась. В такой день, как сегодня, ее ничто не могло огорчить. Ведь несмотря на недавно пережитое горе, на одиночество, на жуткую мысль, что едет она к совсем чужим, и неизвестно, как встретят ее новая жизнь и новые люди, что-то в ней ликовало и стремилось навстречу этому новому. Она сделала почти революционный шаг с точки зрения людей, подобных ее родне в Вермонте. От них она отошла навсегда. Но она была молода, обладала прекрасным здоровьем, испытывала большое любопытство к жизни, которое она унаследовала от отца и которое не утратила до конца жизни. Сколько раз из-за этой черты характера она оказывалась загнанной в такие углы, забредала в такие тупики, откуда, казалось, нет выхода, и хочется бежать, отряхнув прах со своих ног. Но красная и зеленая капуста всегда оставалась для нее похожей на хризопразы и порфир. Жизнь безоружна против таких женщин, как Селина.

Итак, она была радужно настроена, несмотря ни на что, и поглядывала то на равнинную прерию, расстилавшуюся вокруг, то на молчаливого своего возницу. Ей, с ее живой общительной натурой, была неприятна молчаливость Клааса. Но это не могло нарушить ее радостного возбуждения.

Клаас Пуль был директором школы. Ей предстояло жить у него в доме. Может быть, ей следовало бы быть серьезнее и не болтать о капусте? Она обернулась к нему и попыталась принять серьезный вид солидной учительницы, перевести разговор на другую тему.

У вас трое детей, не правда ли, мистер Пуль? Что же, все они будут моими учениками?

Клаасу Пулю понадобилось время, чтобы сосредоточиться на двух вопросах, заданных одновременно, и обдумать ответ. От такого напряжения у него даже морщина появилась на лбу. Затем он попытался двумя кивками головы, из которых один должен быть утвердительным, другой – отрицательным, сразу ответить Селине на оба вопроса. Селина с любопытством наблюдала это сложное движение головы, но не вполне разобралась в его значении.

– Вы хотите сказать, что у вас не трое детей? Или что они не будут моими учениками! Или…

– У меня трое детей. Не все будут вашими учениками. – Это заявление было сделано в самой определенной и категорической форме.

– Но отчего же! Кто же из них не будет?

Этот новый залп оказался роковым; реплики спутника Селины, по капле сочившиеся из его уст окончательно прекратились, и так, в полном молчании, они проехали мили три. Селина, несмотря на все усилия сохранить серьезность, не выдержала, и смех ее зазвенел, подобно трелям птицы в тишине осенних сумерек.

К этим звукам присоединились вдруг и раскаты мужского хохота. Смеялись: она немного сконфуженная бесплодностью своих усилий выглядеть солидной, он – тугодум, флегматичный фермер – нежданно пришел в хорошее настроение просто из-за присутствия рядом с ним, в его экипаже, этого беленького, похожего на птичку, хрупкого и большеглазого создания.

Селина совсем успокоенная, в приливе расположения к своему спутнику, продолжала свои расспросы:

– Скажите же мне, кто из них будет учиться, кто нет?

– Герти будет ходить в школу. Жозина – тоже Ральф работает на ферме.

– Сколько лет Ральфу?

– Двенадцать.

– Двенадцать! И не будет больше учиться! Но отчего же?

– Ральф работает на ферме.

– А разве Ральфу не хочется в школу?

– Конечно хочется.

– И не думаете ли вы, что ему следовало бы посещать ее?

– Ну конечно.

Она не хотела отступать.

– А ваша жена разве не хотела бы, чтобы Ральф ходил еще в школу?

– Марта? Ну конечно.

– Но, Боже мой, отчего же в таком случае он не будет учиться?

Голубые глаза Клааса снова были устремлены в точку между ушей лошади. Лицо его было спокойным и кротким.

– Ральф работает на ферме. Селина сдалась, побежденная.

Она задумалась, представляя себе, какими должны быть эти Ральф, и Герти (вероятно Гертруда?), и Жозина. Все это так интересно, и подумать только, что она могла бы выбрать Вермонт и превратиться в засушенное яблоко.

Сумерки спускались быстро. Туман, словно жемчужная пелена, окутал прерию, поглотил последний блеск в небе, придал призрачную красоту полям, деревьям, всему вокруг. Селина, жадно всматриваясь, открыла было рот, чтобы выразить громко свое восхищение, но, что-то вспомнив, быстро сжала губы. Первый урок в Ай-Прери был ею усвоен.

Пули жили в доме, типичном для Ай-Прери. Селина и Клаас миновали десятки точно таких домиков. Энергичные переселенцы из Голландии строили их по образцу тех приземистых домиков, в каких жили их соотечественники на низменностях вокруг Амстердама, Харлема, Роттердама. По фасаду домика Пулей, чинно в ряд, как солдаты, стояли подрезанные деревца.

Селину ослепил блеск стекол, в доме было множество маленьких окошек, каждое – не больше носового платка. И даже в сумерках было заметно, как изумительно чисты стекла в них. Селина только позже узнала, что безукоризненная чистота стекол была в Ай-Прери признаком материального благополучия и высокого общественного положения. Двор и постройки отличались геометрической правильностью и были такие чистенькие и щеголеватые, словно игрушечный домик, подаренный детям и только что принесенный из магазина. Портили это впечатление только протянутые по всему двору веревки, на которых развешено было разное белье: пара поношенных шаровар, сорочка, чулки, кальсоны. Последние качались на ветру из стороны в сторону, словно подгулявший рабочий. Такие гирлянды из принадлежностей убогого деревенского туалета были неизменным украшением фермерских дворов.

Селина ожидала, что Клаас Пуль поможет ей выбраться из высокого экипажа. Но он, по-видимому, не собирался этого делать. Спрыгнув на землю, он стал выгружать из тележки пустые корзины и ящики. Селина, собрав свои вещи, выкарабкалась наконец сама, с трудом перескочив через высокое колесо, и остановилась, вглядываясь в тусклый огонь за окошком, такая маленькая и сжавшаяся посреди большого чужого мира.

Клаас отпер калитку. Только распрягши лошадей и отведя их в конюшню, он поднял маленький сундучок Селины, она взяла свою сумку, и они прошли во двор. Было уже почти темно. Клаас распахнул дверь кухни, и оттуда приветливо осклабилась им навстречу ярко-красная пасть пылающей печи. Кухня была чистенькая, но в ней царил тот беспорядок, какой бывает всегда в разгар работы. У печи, с вилкой в руке, стояла женщина, и, когда на стук двери она повернулась, Селина подумала, что это, должно быть, мать хозяина: такой старухой выглядела женщина у очага. Но Клаас сказал: «Марта, вот учительница». Это была его жена! Селина пожала загрубевшую, в мозолях, руку. Марта широко улыбнулась ей, показывая обломанные, темные зубы. Она откинула с высокого лба жиденькие волосы и зачем-то застенчиво поправила ворот своего чистенького ситцевого платья. В кухне пахло так вкусно, что у Селины засосало под ложечкой от голода.