Прошло десять лет, принесших с собой много тяжелых испытаний, и Юлия неожиданно столкнулась с Селиной на Степной улице, где Селина продавала с тележки овощи. Перед Юлией стояла загорелая, измученная женщина. Пышные волосы небрежно свернуты на голове в узел и заколоты длинной серой шпилькой, ситцевое платье забрызгано грязью, на ногах сильно поношенные мужские башмаки, старая войлочная шляпа с помятыми полями (шляпа ее мужа), в руках пучки моркови, гороха, редиски, свеклы. Женщина со скверными зубами, впалой грудью, с оттопыренными карманами на широкой юбке. Но эту женщину Юлия узнала по глазам, которые остались такими же прекрасными. И Юлия в своем шелковом туалете и шляпе с пером бросилась к ней, крича: «О Селина! Дорогая! Дорогая моя!» И в этом крике были и сострадание и ужас: он был похож на рыдание. Селина со всем ворохом овощей очутилась у нее в объятиях. Все посыпалось на тротуар перед большим каменным домом, у которого они встретились. То был дом на Прери-авеню, дом Юлии Арнольд, урожденной Гемпель.

И любопытно, что утешать и успокаивать пришлось Селине. Она гладила обтянутое шелком плечо всхлипывавшей Юлии, приговаривая:

– Ну, ну. Все хорошо, Жюли. Все в порядке. Не надо плакать. О чем тут плакать? Тише, успокойся. Все хорошо…

Вернемся однако к нашему рассказу.

Селина была счастлива; она получила место учительницы в голландской школе в Ай-Прери, в десяти милях от Чикаго. Тридцать долларов в месяц! Жить ей предстояло у Клааса Пуля, на ферме. Все это устроил Огаст Гемпель после настойчивых просьб Юлии. В сорок пять лет Огаст Гемпель, мясник с Кларк-стрит, знал всех фермеров и скотоводов округи – и устроить Селину Пик учительницей в голландскую школу не составляло для него труда. В школе Ай-Прери до того времени всегда были учителя, а не учительницы. Предшественник Селины оставил школу, получив лучшее место. Был сентябрь, а школа в Ай-Прери не открывалась ранее ноября. В этом фермерском районе все мальчики и девочки старше шести лет помогали в поле всю осень до первой недели ноября, так как работы было невпроворот.

Селине надо было пройти двухлетнюю стажировку здесь, чтобы получить нужную для городской учительницы квалификацию. Гемпель намекнул ей, что и в городе он сможет ее устроить, когда придет время. Селина преисполнилась к нему почтения и благодарности. Он и в самом деле был замечательный человек, этот приземистый краснолицый мясник.

В сорок семь лет он один, без всякой поддержки, организовал знаменитую упаковочную фирму Гемпель. Через три года отделения этой фирмы появились в Канзасе, Омахе, Левере. К шестидесяти годам Гемпель был известен от Гонолулу до Портленда, и имя его было можно прочесть на каждом складе или упаковочной мастерской. Кроме того, Огаст Гемпель торговал всем, От свинины до ананасов, от сала до виноградного сока. Фермеры, которые знавали его, когда ему еще было лет сорок и он был мясником, обращаясь теперь к миллионеру, называли его по-прежнему Ог. Это дает некоторое представление о его характере. В шестьдесят пять лет он увлекался игрой в гольф и побеждал в этой игре своего зятя, Майка Арнольда. Это был великолепный старый пират, уверенно плававший в опасных морях коммерции в девяностых годах, до того как разные комиссии, контрольные аппараты и любознательный сенат стали вводить новые порядки, желая превратить черный пиратский флаг торговли в белоснежный.

Селина готовилась к отъезду и распорядилась остатками своего наследства с удивительным для ее возраста благоразумием. Она продала один из бриллиантов, сохранив другой. Оставленные ей отцом четыреста девяносто семь долларов она целиком поместила в банк.

Потом купила крепкие и дешевые ботинки, два платья: одно из коричневого сукна с белым воротничком и манжетами, которое вышло очень миленьким, другое (это было глупо с ее стороны, но она не устояла от искушения) из темно-красного кашемира.

Она старалась узнать, что могла, о районе, где ей предстояло работать. Когда-то он носил название Новой Голландии. Население там состояло сплошь из огородников-фермеров, выходцев из Голландии либо их потомков. Селина слышала рассказы о деревянных башмаках, в которых они бродили по сырой почве, о краснолицем, всегда по уши в работе, Корнелиусе Вандербильте, который и не подозревал о существовании в Нью-Йорке своего знатного родственника, о флегматичных трудолюбивых фермерах-переселенцах и их низеньких с множеством окошек домиках, выстроенных наподобие домов в Северных Нидерландах. Многие из этих переселенцев прибыли сюда из города Шоорля или окрестных мест. Другие – из низин вокруг Амстердама, Селина рисовала в своем воображении места, где ей предстояло жить, людей, там живущих, и ей все это казалось похожим на прелестную сказку Ирвинга о пещере Сна, сказку, которую они с Юлией читали и перечитывали в те вечера, когда Юлии удавалось ускользнуть от материнского надзора и нарушить вердикт о прекращении знакомства с Селиной. Селина представляла себе золотистые нивы, мягко освещенные солнцем, хороводы и пляски, розовощеких дочерей фермеров, вкусные, рассыпчатые пироги, диких уток, изумительные паштеты из тыквы. Она от души жалела бедную Юлию, которая оставалась в сером, скучном, обыкновенном Чикаго.

Последняя неделя октября застала ее уже в дороге, в тележке Клааса Пуля, в которой он возил па рынок в Чикаго свои овощи. Селина восседала рядом с ним на высоком сиденье, и так они тряслись по длинной Гельстедской дороге навстречу позднему октябрьскому закату. Степные просторы вблизи Чикаго не превратились еще тогда в нагромождение заводов с их дымящимися трубами, доменными печами, кучами шлака; не напоминали, как в наши дни, рисунков Пеннеля. В этот ясный осенний день прерия расстилалась вокруг Селины в сиянии последних лучей октябрьского солнца, а туман над озером казался вуалью, наброшенной на золото. Миля за милей все тянулись огороды с грядами красной, как бургундское вино, капусты, зеленой капусты, резко выделяющейся на черной земле. Между теми и другими – золотые пятна ржи, как кусочки солнечного сияния. На горизонте изредка мелькала полоса лесов в последней бронзе и пурпуре дубов и кленов. Все это жадно вбирали в себя глаза Селины, и вдруг она по-детски захлопала в ладоши в порыве восхищения:

– О, мистер Пуль, – воскликнула она, – мистер Пуль, как здесь красиво!

Клаас Пуль гнал двух своих лошадей по грязной Гельстедской дороге, глядя прямо перед собой. Его мозг не был из тех, что работают быстро, а результат работы мозга передавался остальным частям его организма тоже довольно медленно. На круглом красном лице с золотистой щетиной на щеках и подбородке выделялись ярко-синие глаза. Круглая голова сидела низко и прочно между широких плеч, так что, когда эта голова начинала медленно поворачиваться, казалось, что вот-вот послышится скрип. Он, не торопясь, обернулся к Селине, перевел взгляд на ее камееподобное лицо с блестевшими радостью глазами и некоторое время рассматривал ее с некоторым недоумением. Селина испытывала возбуждение, вроде того, какое испытывала перед началом спектакля в театре, и страх перед неведомым смешивался в ее душе с радостным ожиданием. В пальто и капоре, с пледом на коленях (октябрь все же давал себя знать), она терпеливо ожидала ответа и, вся розовая, сиявшая улыбкой, казалась почти красивой.

– Красиво? – повторил, как эхо, Клаас, вопросительно и с недоумением. – Что же красиво?

Руки Селины выскользнули из-под платка. Она повела ими кругом, указывая на пламеневшее золотом и розами небо, и туман над озером, и мелькавшие вдоль дороги поля.

– Это! Ведь это – капуста!

– А разве капуста не красива?

Тут Селина увидела любопытное зрелище: как постепенно задергались широкие ноздри, толстые губы, затряслись могучие плечи, затрясся весь Клаас Пуль в немом хохоте тяжеловесного голландского веселья.

– Капуста красива! – Его круглые голубые глаза неподвижно уставились на Селину. – Капуста красива! – Беззвучный хохот усиливался и перешел в какой-то хрип Клааса Пуля не легко было остановить, если уж он вышел из своей неподвижности. Он снова и снова начинал: – Капуста… – и принимался хохотать. Наконец он повернулся к лошадям и погнал дальше, но голову часто поворачивал в сторону Селины в том же порядке, что и раньше, то есть сначала голову, затем глаза. И Селина все время видела его правый глаз и круглую красную щеку с золотой щетиной.