– Будут цыплята и дичь – их привез папе фермер с Запада. И смородинное желе. И печеные томаты. И перепелки, и крем. И еще на десерт – яблочное пирожное.
Селина наконец завязала шляпу и подобрала под нее тяжелый узел черных волос. На прощание она вздохнула:
По понедельникам у нас на ужин холодная телятина и капуста. Сегодня понедельник.
– Ну вот видишь, глупенькая, отчего бы тебе не остаться?
– Отец приходит домой в шесть. Если меня не будет, он огорчится.
Юлия, полная, неповоротливая блондинка, обычно медлительная и кроткая, перешла вдруг в наступление, пытаясь побороть упорство Селины.
– Он всегда оставляет тебя после ужина и уходит. И ты сидишь одна каждый вечер до двенадцати и позднее.
– Не вижу, при чем тут это, – возразила Селина сухо.
Воинственность Юлии сразу исчезла, и она отступила.
– Разумеется ни при чем, Селли, милая. Я только подумала, что и тебе один разочек можно оставить его одного.
– Если меня не будет дома, он будет огорчен. И эта ужасная миссис Теббитт будет строить ему глазки. Он терпеть этого не может.
– Ну, тогда не понимаю, зачем вы не переедете оттуда? Никогда не понимала. Вы живете у нее вот уже четыре месяца, а там так отвратительно и грязно, и клеенка на лестнице.
– У отца временное затруднение в деньгах.
Костюм Селины служил этому лучшим доказательством. Правда, он был и модным и нарядным. А ее изящная шляпа с небольшими полями вся в перьях, цветах и лентах была выписана из Нью-Йорка. Но и то и другое соответствовало весенним модам, а теперь был уже сентябрь.
Сегодня обе подруги просматривали журналы мод за последний месяц. Туалет Селины отличался от туалетов, нарисованных там, почти так же, как стряпня миссис Теббитт от того ужина, который только что описывала Юлия. Глубоко тронутая этим мысленным сопоставлением, Юлия крепко поцеловала подругу на прощание.
Селина быстро прошла небольшое расстояние от дома Гемпель до их пансиона на Дирбори-авеню. На втором этаже в своей комнате она сняла шляпу и окликнула отца, но его еще не было дома Селина была этому рада: она ведь боялась опоздать. Она занялась пока своей шляпой, осмотрела ее с некоторым презрением, решила снять с нее поблекшие уже розы, стала их спарывать одну за другой, но обнаружила, что ткань, из которой сделана шляпа, полиняла не меньше, чем розы, и шляпа стала похожа на опустевшую стену, на которой остались следы только что снятых портретов. Надо было снова водворить розы на место. Селина достала иголку.
Опершись на ручку кресла подле окна и быстро делая стежок за стежком, она вдруг услышала звук, звук, какого она никогда не слышала раньше, – медленный, тяжелый топот мужчин, нагруженных тяжелой ношей. Они несли ее, видимо, с бесконечными предосторожностями, эту ношу, которой уж не нужна была такая бережность. Селина никогда не слышала этого звука, однако теперь вмиг угадала истину тем женским инстинктом, который стар как мир.
Тяжелые шаги вперемежку со стуком чего-то о дерево… Вот подымаются по узкой лестнице, вот идут по коридору. Она встала, иголка дрожала в руке. Шляпка упала на пол. Глаза ее были широко раскрыты и не отрывались от двери. Она вслушивалась. Селина уже знала, что случилось.
Она поняла это раньше, чем услышала за дверью хриплый мужской голос:
– Опустите здесь немного углом, вот так. Легче, легче. – И пронзительный визг миссис Теббитт:
– Нельзя нести его сюда. Как вы смели принести его ко мне в дом!
Селина на минуту задохнулась, но пришла в себя. Все еще тяжело дыша, с внезапно сжавшимся сердцем, она стремительно распахнула дверь. Плоская, длинная ноша, прикрытая пальто, закрывавшим и лицо. Ноги в блестящих ботинках. Он всегда заботливо относился к этим вещам.
Симон Пик был убит выстрелом из револьвера в игорном доме Джеффа Генкинса в пятом часу дня. Ирония судьбы заключалась в том, что пуля предназначалась вовсе не ему. Она была выпущена одной из тех «демонических» дам, всегда вооруженных бичом или револьвером для запоздалой защиты своей чести, и должна была наказать за измену известного в Чикаго издателя газеты, которого все другие газеты называли бонвиваном.
Дело было быстро замято. Газета спасшегося издателя – наиболее передовая газета Чикаго – вскользь упомянула об инциденте и умышленно исковеркала имя. Леди, считая свою задачу выполненной, обещала себе в следующий раз целиться лучше – и успокоилась.
Симон Пик оставил в наследство своей дочери два прекрасных, удивительно чистой воды бриллианта (у него была характерная для игроков любовь к этим камням) и сумму в четыреста девяносто семь долларов. Как он умудрился сохранить для Селины эти деньги, осталось тайной. Конверт, в котором они лежали, по-видимому, содержал некогда большую сумму. Он был запечатан и потом вскрыт. На наружной стороне его тонким, почти женским, почерком Симона было написано: «Для моей маленькой дочери Селины Пик на случай, если со мной произойдет несчастье». Под этим стояла дата: написано было семь лет тому назад. Никому не было известно, какая сумма была положена в конверт первоначально. Тот факт, что некоторая часть этой суммы все же сохранилась, был трогательным доказательством, что этот игрок, для которого деньги – наличные деньги – были прежде всего средством унять свою лихорадку за зеленым столом, делал героические усилия, чтобы держать себя в узде ради своей девочки.
Селине предстоял выбор между возвращением к теткам в Вермонт и самостоятельной жизнью в Чикаго. Либо отойти от неведомых страхов и жизненных забот и превратиться постепенно в высохшее и сморщенное яблоко с плесенью внутри, подобно тетушке Сарре и тетушке Эбби. Либо – добывать себе средства к существованию своим трудом. Она не колебалась.
– Но какой работой? – спрашивала Юлия Гемпель. – Что же ты можешь делать?
– Я… ну, я могу быть учительницей.
– Чему ты станешь учить?
– Да всему, чему мы учились у мисс Фистер.
– Кого же ты будешь учить всему этому?
– Детей. В семьях. Или в частных школах.
– Лучше бы тебе начать с обычной школы или стать учительницей в деревне. Эти учительницы в частных школах – такое старье. Двадцать пять, а то и тридцать лет.
В голосе Юлии звучит презрение. В девятнадцать лет трудно представить себе жизнь после тридцати. Тридцать – это предел, за которым начинается уже все, не представляющее интереса.
В этой беседе двух подруг впервые авторитетность проявляла Юлия, а Селина занимала позицию оборонительную. Уж одно это показывало, в каком состоянии душевного оцепенения была Селина в ту пору. Юлия же неожиданно обнаружила энергию и самостоятельность, удивлявшие ее самое. Селина и не подозревала, каким геройством со стороны Юлии было уже одно то, что она была рядом с ней в это тяжкое время. Миссис Гемпель категорически запретила Юлии видеться с «дочерью этого развратного игрока». Почтенная дама даже отправила послание мисс Фистер, в котором изложила свое мнение о качестве школы, куда допускают таких особ, как мисс Пик, подвергая таким образом риску воспитанниц из избранного круга, помещенных в эту школу.
После атаки Юлии Селина снова приободрилась.
– Пожалуй, я сразу стану устраиваться в сельской школе. Помнишь, я арифметику всегда знала хорошо (Юлия могла бы это подтвердить, потому что все задачи, что задавались у Фистер, решала за нее Селина). Ведь в сельских школах только и нужны арифметика да грамматика, да география.
– Ты, Селина, учительницей в деревне!
Она словно в первый раз увидела Селину, это тонкое личико, небольшую изящную голову, с волосами, такими пышными и мягкими, что их можно было завивать в локоны, закладывать узлом, взбивать высоко, смотря по тому, чего требовала мода. Ее скулы несколько выдавались, или, быть может, это казалось благодаря глубоко посаженным глазам, блестящим и темным, так мягко глядевшим из-под ресниц. Линия рта и подбородка была чистая, строгая, полная силы, такая, какая бывает у жен – покорителей Дикого Запада. Но Юлия не имела опыта физиономиста и не оценила этой особенности лица Селины. Селина считалась вполне обыкновенной и некрасивой девочкой, какой она на самом деле не была. Но глаз ее нельзя было не заметить и не запомнить. Люди, с которыми она разговаривала, имели обыкновение глубоко в них заглядывать. Селину часто поражало, что они как будто и не слышали того, что она им говорила. Быть может, из-за этой бархатной мягкости глаз не обращали на себя внимания твердые линии нижней части лица.
