На ферме у Пулей шла обычная зимняя работа. Теперь Клаас ездил в Чикаго продавать зимние овощи только раз в неделю. Втроем с Якобом и Ральфом они закашивали в подвалах картофель и капусту, чинили изгороди, подготавливали парниковые рамы для ранних посадок, делали отбор семян. Ральф же научил Селину разводить огонь в школьной печи. Он пошел туда с ней в первый день, растопил, принес ей ведро воды, посвятил ее в секрет использования при растопке соломы, щепок, керосина, научил вовремя закрывать и открывать заслонку.
Этот застенчивый, молчаливый, славный мальчик нравился Селине все больше и больше. Она старалась завоевать его дружбу, чем могла.
– Ральф, у меня есть книга, которая называется «Айвенго». Не хотите ли прочесть ее?
– Да, мисс, но у меня не будет времени.
– Вам нет надобности спешить. Читайте, когда удастся. А вот еще другая. Возьмите их с собой.
Он пытался скрыть свою радость, казаться равнодушным и флегматичным, истинным голландцем, как его предки. Но он так мало походил на них наружностью.
Селина думала, разглядывая его, что какой-нибудь голландец-мореход, должно быть, привез себе некогда из испанского или итальянского порта жену-чужеземку, чьи глаза и кожу и влечение ко всему прекрасному унаследовал через ряд поколений этот прелестный мальчик – весь скрытый трепет и мятеж.
Селина попросила Якоба Гугендунка сделать ей полку для книг и фотографий. Якоб притащил ей кусок простой, неструганой доски, довольно безобразный на вид, но Селина решила, что и это годится. Однажды в снежные сумерки она, воротясь домой из школы, нашла у себя в комнате вместо этой неказистой полки другую, отполированную, украшенную резьбой. Ее самостоятельно сделал Ральф; немало часов потратил он на это занятие, строгая, полируя и вырезая в холодном углу кухни. Там у него был целый склад различных инструментов, которые он доставал, где только мог. Весь день он работал на ферме наравне со взрослыми мужчинами, а по ночам, уже в постели, Селина часто слышала слабое повизгивание его ручной пилы. Он сделал Герти и Жозине кукольный дом, который был предметом зависти всех обладательниц косичек в Ай-Прери. Такого рода работа, равно как и чтение, Клаасом Пулем квалифицировались как ерунда. В обязанности Ральфа входили изготовление и починка рам в парниках для ранних рассад весной. Но он манкировал этой скучной работой, стараясь урвать время для той, которая его занимала. Это Клаас Пуль называл дурачеством. И с его легкой руки в Ай-Прери стали было считать мальчишку Пулей дурачком. Он молол такую чепуху порою! Когда после невероятных усилий и затрат была закончена новая реформатская церковь – красное кирпичное сооружение с блестящими новыми лавками внутри, с; красными и желтыми стеклами (первая церковь из кирпича в Ай-Прери!) – и все восхищались ее красотой, Ральф Пуль говорил группе мальчишек, что ему хочется сжечь ночью эту церковь, потому что она безобразна и на нее неприятно смотреть.
Ральф был действительно какой-то необычный мальчик, Селина, неопытная и мало еще наблюдавшая людей, не могла все же не заметить, что перед ней нечто редкое, ценное, что нуждается в бережном отношении, в поощрении и защите.
– Ральф, да брось же ты наконец эту ерунду, принеси матери воды. Опять ты там что-то царапаешь, вместо того чтобы закончить раму для парника? Честное слово, в один прекрасный день я за тебя возьмусь! Переломаю все твои палки… Ну и дурак!
Ральф не дулся, не выходил из себя. Он как будто не слышал всех этих упреков и при первом удобном случае возвращался к своему вырезыванию и выпиливанию. Марта и Клаас были люди незлые и нежестокие. Но оба были несколько обозлены на этого странного, на их взгляд, мальчика, которому они дали жизнь, по который ничем не походил на Пулей. В их семье не было принято нежничать, как-то выражать свои чувства. Жизнь их была слишком трудна и сурова и не давала развиться этим чертам их характера. К тому же они происходили из длинного ряда поколений людей флегматичных и мало эмоциональных. Клаас, как раб, гнул спину в поле и на огороде. День Марты был сплошь, без передышки, заполнен стряпней, чисткой, мытьем, штопаньем с той минуты, когда она вставала (в четыре летом, в пять – зимой), до той, когда со стоном валилась на свою постель, частенько, когда все уже давно спали. Никогда Селина не видала, чтобы Марта поцеловала Герти или Жозину. Но однажды она была поражена, увидев, как Марта, по обыкновению на ходу между печью и столом, провела несколько раз рукой по черным кудрям Ральфа, по его щеке, потом невыразимо нежным движением подняла за подбородок его лицо и глубоко заглянула в его глаза. Это был беглый, почти бессознательный жест, но в нем было столько страстной нежности! Иногда она даже решалась останавливать Клааса, когда он бранил Ральфа.
– Оставь мальчика, Клаас. Дай ты ему покой наконец!
«Она любит его больше всех, – думала Селина, – она бы даже попыталась понять его, если бы у нее было время»
Ральф глотал книги Селины с такой жадностью, что запаса на ее полке вряд ли могло хватить на всю зиму. Изредка, после ужина, пока он пилил и строгал в дальнем углу кухни, около двери, Селина, закутавшись в старую шаль Марты, чтоб защититься от сквозняков, читала ему вслух или болтала с ним, стараясь перекричать шум инструментов. Селина была существом веселым и подвижным. Ей нравилось вызывать смех у этого сумрачного мальчика. Тогда его хмурое лицо оживало и изумительно хорошело. Иногда Марта, слыша их молодой смех, подходила к входной двери и стояла подле них минутку, спрятав руки под передник и улыбаясь им, непонимающая, но дружественно настроенная.
– Что, весело вам?
– Идите к нам, миссис Пуль. Присаживайтесь сюда, на ящик, и посмейтесь с нами. Я поделюсь с вами шалью.
– Ну нет! Мне некогда сидеть. – И она отходила.
Ральф медленно-медленно вырезал узор на гладкой, как шелк, дубовой доске. Он часто останавливался и задумывался.
– Когда я буду взрослым и буду зарабатывать, то куплю матери шелковое платье, такое, как я видел в магазине в Чикаго, и она будет носить его каждый день, не только по воскресеньям; и будет сидеть в кресле и вышивать так красиво, как вдова Парленберг.
– А еще что ты намерен сделать, когда вырастешь?
Она ждала, уверенная, что услышит нечто очень интересное.
– Один ездить на рынок в город.
– О Ральф!
– Ну конечно, непременно. Я уже был там пять раз – два с Якобом и три раза с отцом. Мне скоро будет семнадцать или восемнадцать, и мне позволят ездить одному. В пять часов выезжаешь, а в девять уже на рынке. Потом всю ночь спишь в тележке. Там газовые фонари. Люди играют в карты и в кости. В четыре по утру я уже готов, и они приходят – комиссионеры, разносчики и оптовики. О, это чудесно, говорю вам.
– Ральф! – Селина была ужасно разочарована.
– Вот, взгляните. – Он вдруг полез в пыльный ящик в углу и, снова застенчивый и замкнутый, подал ей истрепанный кусок простой оберточной бумаги, на которой он карандашом набросал точными штрихами лошадей, телеги, доверху наполненные зеленью, мужчин в шароварах и бархатных куртках, мерцающие фонари. Вся эта картина рынка была набросана в духе современной импрессионистской школы.
Селина была снова восхищена.
Много ноябрьских вечеров провели они таким образом. В холодные месяцы вся семья жила собственно в кухне. Там было полутемно от табачного дыма, душно и шумно, пахло готовившимися блюдами. Иногда (очень редко) разводился огонь и в гостиной. Селина вечерами проверяла тетрадки учеников, порою ей надоедали книги, хотелось шить. Наверху, в ее комнате, было чересчур холодно. А в кухне непрерывно сновали мужчины, шумно играли и носились девочки. Марта сновала от печи к столу или шкафу и обратно, ступая тяжело, но удивительно быстро. Пол был всегда выпачкан вязкой глиной, которую приносили на своих сапогах мужчины.
Однажды, в начале декабря, Селина решила отправиться в город. Намерение это родилось внезапно, когда ей показалось, что все окружающее ей невыносимо надоело и что она тоскует даже по грязи на улицах Чикаго, по толпе и сутолоке на этих улицах. Рано утром в субботу Клаас отвез ее за пять миль на станцию. Селина собиралась остаться в городе до воскресенья. За десять дней до того она написала Юлии Гемпель, но не получила ответа. Очутившись в городе, Селина пошла прямо к дому Гемпелей. Миссис Гемпель, поджав губы, встретила ее в передней и сказала, что Юлии нет в городе, – она уехала навестить свою приятельницу мисс Арнольд в Канзас-Сити. Селину не пригласили остаться обедать. Не предложили даже сесть. Когда она уходила оттуда, ее большие глаза казались еще больше и глубже, а твердая линия подбородка еще резче, потому что она боролась с душившими ее слезами. Чикаго стал ей сразу ненавистен. Здесь Селина была никому не нужна. Вокруг шумели, толкали ее; у нее, уже привыкшей к тишине степей, звенело в ушах от шума и грохота.
