До знакомства с Триполи я слабо представлял, что такое «колониальный стиль». Впрочем, даже сейчас затрудняюсь объяснить этот термин читателю. Говоря образно, колониальный стиль — цветастая рубашка на немытом и немощном теле. В Триполи нет магазинов, к которым привыкли мы, а есть лавки, лавчонки. Одна и та же вещь в лавке стоит вдвое дороже, чем в лавчонке, а в лавчонке дороже, чем с рук. Торговаться обязательно, давать половину запрошенного, иначе вас сочтут дураком. И это не только на пресловутом восточном базаре, который представляет собой обычнейшую барахолку с теми же персонажами, что в Москве, на знаменитом когда-то Тишинском рынке, а и в солидных лавках. Однако там, где торгует европеец, цены без запроса. Это тоже колониальный стиль. «Туземцы», дескать, одно, мы — другое. Рядом с чистыми, нарядными улицами — теснота, миазмы, мрачные дворы, неопрятные «забегаловки»-бары, много лет не ремонтируемые дома. Хмурые люди неторопливо беседуют ни тротуаре, прислонившись к косяку двери. Двое мальчишек лет десяти-двенадцати с игрушечными автоматами наперевес конвоируют третьего, «арестованный» негритенок по-гангстерски шикарно поднял руки над головой. Везде полно полицейских — рослые (сравнительно со своими соотечественниками, на наш аршин — мелковаты), в подогнанной форме, смотрят на мир свысока. На причале, возле нашего судна, неотступно дежурили пять стражей. Вели себя деликатно, выглядывали из-за угла пакгауза, прогуливались по причалу с таким видом, будто их интересует, что угодно, только не советское судно.
В Триполи стояли три американских транспорта. Огромные, тысяч на двадцать тонн водоизмещения, они высились над крышами пакгаузов.
По морским законам, грузовое судно может иметь на борту до двенадцати пассажиров. Хотя бы одним больше — и оно переходит в пассажирский класс, со всеми вытекающими отсюда последствиями: выше различные сборы, увеличивается количество спасательных средств и т. д. и т. п. Пароходные компании пользуются этим правилом для дополнительного бизнеса, по сниженным тарифам берут на грузовые суда дюжину туристов. Питаются они в кают-компании, ввиду малочисленности своей хлопот никому не чинят. А способ путешествия для желающего отдохнуть удобный: неторопливая прогулка по морю, долгие стоянки в портах, когда можно без спешки осмотреть все, что хочешь. Напрасно у нас не практикуют это, стоило бы ввести туристский класс на транспортниках, плавающих в морях Севера и Дальнего Востока. Найдется немало желающих провести отпуск под полуночным солнцем полярного лета, среди сказочно красивой природы высоких широт.
Была группа туристов и на американских транспортах в Триполи. Однажды утром к нам явились два высоких седых джентльмена и седая дама. Имена я не запомнил, врученные нам с капитаном визитные карточки по непривычке к великосветскому этикету потерял. Боюсь утверждать, но у нас сложилось впечатление, что все трое, включая даму, были, как выражаются моряки, «на хорошем газу». То ли по этой причине, то ли вообще обладали они артельным характером, но беседа стала веселой и непринужденной. Рассказали, что из Штатов отплыли полмесяца назад, путешествием довольны. «Горизонт» сразу обратил на себя внимание. Решили во что бы то ни стало побывать на нем.
Старший из джентльменов был в красной фланелевой рубашке и так объяснил свой наряд:
— Жена сказала: раз ты идешь к большевикам, должен сделать им приятное, одеться в их любимый цвет.
Второй гость спросил, не знаю ли я, где сейчас Semen Budeni. Я ответил, что Семен Михайлович Буденный пишет мемуары, которые имеют большой успех. В свою очередь, осведомился, чем вызван интерес американского делового человека к советскому маршалу. Оказалось, приятель нашего гостя был летчиком-волонтером одной из интервентских армий.
— Ну и?..
— О, это было ужасно! Он вспоминал, что ничего страшнее конной атаки буденовцев на свете нет.
Я не стал строить из себя дипломата и засмеялся. Было приятно слышать, что красные кавалеристы нагнали такого страху на заокеанского добровольца.
Гостям показали «Горизонт», и они ушли очень довольные.
Совсем по-другому закончилась встреча, которая была у меня на берегу.
Наверно, всему виной муха — назойливая, цепкая. Мы шли по центральной улице города, когда она села мне на висок. Лапки ее противно щекотали кожу. Сразу вспомнились рассказы о сонной болезни и других африканских хворобах. Я произнес то, что произнесли бы девять из десяти мужчин на моем месте, хлопнул себя по виску. Проклятое насекомое улетело. Но — увы! Рукой я задел очки, брызнули осколки стекол. Чудные очки без оправы, сделал их во Львове особый мастер-библиофил, которому я преподнес книгу с автографом. Моряки любят подразнивать и уверяли, что в очках этих я похож на профессора. Их то я и лишился.
Пришлось думать о замене.
Рядом с ненатурально причудливой, наполненной коврами, буддами, шалями индийской лавкой нашли что-то похожее на оптическое заведение.
Там был еще один посетитель. Опершись о прилавок, стоял мужчина лет сорока с небольшим, худощавый, спортивного типа блондин, на узком лице морщины, глаза голубые, неторопливые. Говорят, среди голубоглазых часто встречаются меткие стрелки. Левый рукав добротного пиджака пуст, засунут в карман.
Я заметил, что незнакомец прислушивается к нашему разговору. Поймав мой удивленный взгляд, он пояснил:
— Вы догадались, я понимаю по-русски.
Речь у него правильная, хотя с сильным акцентом. Промолчать вроде бы и невежливо, и я безразличным голосом ответил:
— Вот как?
— Вот так! Изучил его, как слышите, неплохо.
— Пожалуй, — согласился я.
Продавец или хозяин лавки — молодой итальянец с заботливо отлакированными волосами, беспокойно поглядывал то на нас, то на нашего неожиданного собеседника. Нам тоже начал не нравиться тон разговора — было в нем что-то неприятное, возбужденное. Продолжать не хотелось.
— Почему вы не спросите, откуда я знаю русский язык?
Вопрос звучит, как требование. Мне это не нравится, надо его осадить.
— Воспитанный человек старается не досаждать другим ненужными вопросами.
— Упрек мне и похвала вам?
— Понимайте как угодно.
— Я сам отвечу. Я воевал в России! Дрался под Киришами. Вы слыхали о Киришах?
Лавка с тускло поблескивающими стеклами очков, оправами, непонятными линзами, подзорными трубами, окулярами ушла куда-то, ушел африканский город — узкие улицы, разноязычная толпа, ласковое солнце, нет спутников моих и меня, каков я есть сейчас; вокруг ночь, мороз, на передовой время от времени подобно усталой собаке пробрешет пулемет и стихнет, лейтенант Минеев берет меня с собой на задание бомбардиром, в воздухе ветрено и темно, прожекторы шарят огромными лапами, стремясь схватить, смять наш «У-2»; над Киришами по команде лейтенанта я дергаю бомбосбрасыватель, на низкие облака падают багровые отсветы, с земли к фанерно-перкалевому самолетику тянутся разноцветные струи огня и каждая метит мне в сердце — только в сердце…
— Хорошее воспитание не позволяет вам задавать вопросы. Отвечать на вопрос вы должны. Вы слышали о Киришах? Это там был ключ от блокады Ленинграда! — настаивал однорукий.
Этот истерик мне надоел.
— Да, я слышал о Киришах. Я летал бомбить вражеские позиции в Киришах… Пошли, товарищи, подберем очки в другом месте.
— Понимаю, господа не желают продолжать беседу. Или, может, не решаются продолжить?
Не сговариваясь, мы молча смотрим на его пустой рукав. Гримаса бешенства перекосила его лицо.
— Нет! Не все кончено! У наших будет водородная бомба. Мой русский язык еще пригодится!
Мы повернулись и, не говоря ни слова, вышли.
На улице было солнечно и свежо. Прошлое пыталось накрыть нас черным ночным крылом, всполохами взрывов, отблесками бомбежек. Прошлое — только прошлое, и никогда не вернется вновь.
Такова была еще одна встреча в далеком экзотическом Триполи.
А настоящий Триполи, колониальный город, показал нам человек, с которым мы не обменялись ни словом: никто из нас не говорил ни по-арабски, ни по-итальянски, друг наш не знал английского и, конечно, русского.
