Ни сказав больше ни слова, Михаил ушел.

Костя смущенно глядел ему вслед. Он вовсе не ждал и не хотел такого результата беседы, чувствовал себя виноватым. Как ни говори, а обратились по общему делу, заводскому, тут отказываться нельзя. Вроде даже шкурничество получилось, на товарища опасную работу перевалил.

Скверно, очень скверно. А виной всему Шутько. Это он с Семихаткой заелся.

Костя недоброжелательно глянул на приятеля, но на первый раз смолчал.

Михаил отказался от Костиной работы, но когда пришлось самому подниматься на мачту, то понял: страшно.

Очень страшно!

Двое рабочих неторопливо тянули трос, пропущенный через блок в топе мачты. К другому концу троса была прикреплена «беседка» — маленькое деревянное сиденье. Нехитрое устройство поскрипывало, казалось удручающе простым и ненадежным. Однако именно так, «беседкой», втаскивали на мачты моряков еще со времен парусного флота и придумывать что-то новое, специально для Михаила, никто не собирался.

Мачта была белая, длинная, шершавая. Колени Михаила терлись о ее холодное металлическое тело. Портативный газорезный аппарат он держал в руках, для верности обвязав куском каната, перекинутым через плечо.

«Беседка» поднималась и поднималась.

Михаил хотел посмотреть вниз, но удержался. Вдруг закружится голова. Когда подумал об этом, желание глянуть на палубу, на людей, оставшихся где-то там, усилилось. Нет, смотреть вниз нельзя… И вообще здесь вовсе не так высоко, и я не боюсь… Сколько раз залезал на мачту «Тайфуна» — не трусил… И сейчас… ничего… Только бы трос не оборвался, ведь до палубы… Как сказал Костя — высота с семиэтажный дом… Нет, трос стальной, надежный…

Наконец, Михаил у цели. Подъем окончился. Вокруг — свистящий ветер и солнечная пустота. Внизу пищат чайки. Михаил чувствовал, как побледнело его лицо, на лбу выступили капельки пота. Рукавом стер их. От нерасчетливого движения «беседка» качнулась. Мгновенно похолодевшими пальцами схватил трос. И обозлился на себя, что струсил. Собрав всю силу воли, отпустил стальной канат, несколько секунд сидел отдыхая, переводя дух. Спокойно, методично, будто происходило все в учебном классе, наладил аппарат, зажег горелку.

Принялся за дело.

Привычные движения, весь знакомый рабочий ритм помогли забыть о необычном положении. Вскоре Михаил совсем освоился с обстановкой, примостился повольготнее на «беседке» и, наконец, решил оглядеться.

Высота скрадывала детали, порт отсюда казался незнакомым — праздничным, нарядным, заходящее солнце окрашивало суда, причалы, склады в торжественный багряный цвет. Море было зеленым, стены зданий серыми, краснели черепичные крыши. А воздух вокруг — прозрачный, синий. «Вот Косте спасибо! — неожиданно подумал Михаил, — если бы не он, вовек мне такой красоты не видать. Разве что с самолета».

На ближнем пароходе звонко и мелодично пробили склянки. Им отозвались другие, по всему порту прозвенела хрустальная перекличка судовых голосов.

Время за работой шло незаметно. Солнце садилось. Внизу сгустились сумерки, а мачту освещали последние торжественные лучи. Они показывали всем Михаила, который, как ни в чем не бывало, делал свое дело на мачте «Аджарии».

Снова пробили склянки — три удара, больше часа минуло с тех пор, как Михаил здесь. И чувствует себя не хуже, чем на земле.

Теперь темнота добралась и до него. Стал виден издалека синий язычок газового пламени. Спускаться вниз, чтобы завтра опять повторять путешествие на мачту, не хотелось — проще кончать все сразу.

Домой возвращался совсем вечером. На Московской улице, возле кино, увидел Нину и Костю. Стояли рядом, он держал ее под руку.

Они тоже заметили Михаила. Нина подозвала парня приветливым кивком.

— В кино? — не знал, что спросить.

— Ага, а ты с работы давно?

— Только-только.

— Полез, значит, — с невольным уважением проговорил Костя.

— А что, тебя дожидаться! — не удержался и съязвил Михаил.

Костя ответил против ожидания миролюбиво. Чувствовалось, что ему совестно за давешнее.

— Нет, зачем же, — сказал он. — Я понимаю.

Виноватый тон обезоружил Михаила. И хотелось поделиться необычными переживаниями.

— Сперва страшно было, а потом привык, вроде, и хорошо-хорошо стало! Весь порт видно и чайки ниже тебя, как на самолете.

Костя слушал нахмурившись. Семихатка выполнил его работу и будто лишил Костю того, что полагалось ему по праву.

В сущности так и было. Какая-то часть жизни прошла мимо него.

Если и водились за Приклонским грешки, то по отношению к спорту был он бескорыстен, искренне стремился «создать чемпиону условия», «вырастить «звезду». Считал, что только так надо служить любимому делу. Мог из Приклонского получиться хороший яхтсмен, или пловец, или легкоатлет, попадись на пути его человек, который высмеял бы болельщиков. Такого не нашлось, и Илларион Миронович лишь «болел», никогда спортом не занимаясь. Впрочем, «болел» пламенно, страстно, без всякой личной выгоды, порой в ущерб служебным занятиям. Увлеченность заместителя директора понимали и в парткоме, и в профкоме, и в других инстанциях, ведавших распределением квартир нового заводского дома. Когда Приклонский с пеной у рта требовал «жилплощадь для нашего уважаемого чемпиона товарища Иванченко», охотников возражать не находилось. А если находились, то, в конце концов, отступали под натиском Иллариона Мироновича. Да ведь и вправду квартирные дела Костины оставляли желать лучшего, действительно был он одним из городских чемпионов-парусников, на заводе помнили отца его и ради памяти этой помогли сыну. Все обстоятельства, подкрепленные и усиленные хлопотами Приклонского, привели к успеху.

Перебрался Костя в новое жилье сразу, как получил ордер.

Пришли вместе с Ниной. Ключ им торжественно вручил управдом.

Скрипнул замок. Сильным рывком отворил Костя еще не приработавшуюся как следует дверь. Молодые люди очутились на пороге своей первой квартиры. Из маленькой передней коридорчик вел в единственную комнату и в кухоньку. Было светло, пахло краской и свежевымытыми полами.

Несколько секунд молча постояли на пороге. Костя пропустил Нину вперед, закрыл входную дверь. Сами не зная почему, вдруг обнялись и крепко-крепко поцеловались. С семнадцати лет (а Нине тогда только пятнадцать исполнилось) начали они целоваться — на скамейке в парке, вечером в гулких и темных парадных. Сейчас ощущение поцелуя стало другим, чем до сих пор, не мальчишечьим и девчоночьим, а взрослым. Первой поняла это Нина. Осторожно высвободилась из его рук, отстранилась.

— Не надо… Потом…

Он тоже смутился, не ответил.

Чтобы скрыть застенчивость, она захлопотала:

— Давай думать, куда какую мебель поставим, кровать и столик от тебя принесем, моя мама табуретки дает, придется пока без стульев, вешалку я присмотрела недорогую, купить можно…

Он смотрел на нее, улыбаясь, довольный хозяйственным пылом подруги.

Нина принялась за дело горячо, Костя от нее не отставал. С деньгами у них было не густо, мебель собралась простенькая, в основном взятая на время у его и ее родных. Пока расставили лишь необходимое и небольшая комнатка выглядела пустоватой. Стараниями Нины каждый уголок блистал чистотой, пусть не фасонистые, но аккуратные занавески на окнах придавали уют, на кухне блестели надраенные по-яхтсменски две кастрюли, которыми, впрочем, Костя еще не пользовался, продолжая питаться у матери. Уже дня через два счастливый новосел имел полное основание похвастаться Сеньке:

— Квартирка — во! Игрушка.

Сказал и не подумал, к какому результату могут принести слова. А Сенька тотчас сделал свой вывод:

— Что ж, дело хорошее, надо новоселье, так сказать, справить. Не зажимай, брат, причитается.