Увы, не один Приклонский и не только в спортивных делах пользуется подобной логикой.

И еще неизвестно, чем кончилась бы «итоговая беседа», если бы напряженное молчание, которым встретили последние слова Приклонского, не нарушил Остап Григорьевич. Докмейстер встал из-за стола, произнес громко, отчетливо:

— Гальюны чистит твой незаменимый чемпион товарищ Шутько.

Илларион Миронович, который хотел продолжать речь на прежнем запале, с разбега остановился. Дыхание его прервалось, тусклые глаза, сейчас блестевшие гневом, уставились на Остапа Григорьевича:

— Ты что, голуба, спятил? Какие гальюны?

— Известно — общественные. — Остап Григорьевич наслаждался эффектом своих слов и не спешил разъяснять их.

— А п-почему чистит? — От удивления Приклонский начал заикаться.

— Полагается. Заработал пятнадцать суток, значит, чисти. Или какую другую достойную работку подберут.

— Какие пятнадцать суток? Скажи толком.

Теперь зашумели все, требуя объяснений.

— С дружками напился, драку затеял, побил кого-то, вот и пятнадцать суток, нынче насчет этого быстро. Эдик, матрос, который на соседнем причале, тоже схлопотал.

— Не может быть, клевета, — покачал лысой головой Приклонский. — Когда же он и напиться, и подраться, и пятнадцать суток получить успел, если мы сегодня на рассвете вернулись?

— Так это в ночь до отъезда было. У меня зятек участковым служит, ну и рассказал. Новоселье они справляли, — Остап Григорьевич повернулся к Косте, — у тебя?

— Угу, — опустив голову, ответил тот.

— А ты был с ними, когда дрались? — задал Остап Григорьевич новый вопрос.

— Не был, не знал даже про драку.

— Не врешь?

— Честное слово.

— Хоть это хорошо. — Остап Григорьевич отвернулся от Кости и продолжал для всех. — Утром после драки милиция за Шутько пришла, а его нет — уехал. Обождали пока вернулся, нынче взяли, сразу и суд был… Вот ваш «чемпион»! Закатилась «звезда».

Остап Григорьевич неторопливо сел на свое место.

И, в который раз, прорвалась плотина голосов. Минуту-две ничего нельзя было разобрать в общем гаме. Говорили разом, стучали по столу, бросали обидные слова Приклонскому. Тот стоял потупившись, никому не отвечая.

Снова поднялся Остап Григорьевич, сделал повелительный жест:

— Тихо!

Постепенно голоса смолкли.

— Вот что, от галдежа толку нет. Давайте лучше сообща мозгой пораскинем, как дальше жить-поживать. Ты садись.

Илларион Миронович послушно сел. Известие о «закате «звезды» подействовало на него угнетающе. Приклонский весь обмяк, не подымал опущенных глаз.

— Первое, — продолжал Остап Григорьевич. — Такие «звезды», как Шутько, нам не нужны. И вообще хватит «звезд»!

— Неправильно! — не удержался Приклонский. — Спорт — для лучших.

— Лучшие — для спорта, — отрезал Остап Григорьевич. — Если человек спорт любит, он спорта ради чемпионского звания достигнуть желает, а не для поблажек.

— По-твоему, что чемпион мира, — поискал глазами, кивнул в сторону Михаила, сидевшего наискосок, — что такой вот — одна цена?

— Нет! С чемпиона спрос больше.

Приклонский замолчал, всем видом своим показывая, что не убежден, а просто считает дальнейший спор бесполезным.

— Второе, — продолжал Остап Григорьевич. — Спорт работе не помеха.

Поглядел на Костю.

— Спортсменам-профессионалам у нас не место. Если кто на фиктивной должности числится, зарплату получает, а не работает, — это обман. Государства обман.

Костя чувствовал на себе испытующие взгляды товарищей. Надо решать. Решать, что ответить Остапу Григорьевичу, как поступить, как жить дальше. Можно встать и уйти, завтра «наняться» в другое спортивное общество, как и делал и, наверно, будет делать Шутько. Чемпиона возьмут, может быть, на более выгодных условиях, чем здесь.

— Хорошо, — сказал Костя, и краем глаза видел, как подалась вперед Нина, нетерпеливо ожидает дальнейших слов его, а он отвечал не одному Остапу Григорьевичу — всем, в том числе и самому себе, — завтра подаю заявление, чтобы взяли в цех.

— Молодец! — одобрил молчавший до сих пор дядя Пава.

— Вот и все, — закончил Остап Григорьевич. — Возражений нет?

— Принято единогласно, — шутливо сказал Михаил и все засмеялись — не шутке его, а внутреннему настроению души.

— Помни, товарищ начальник яхт-клуба, чтобы Шутько сюда ни ногой, так коллектив решил, — притворно строго обратился Остап Григорьевич к дяде Паве, а сам с хитринкой косился на Приклонского.

— Помню, помню! Разве ж я против коллектива могу, — в тон ответил дядя Пава.

Приклонский слышал этот короткий разговор, но не подал вида. Поднялся и ушел, не попрощавшись ни с кем. Он считал себя правым. Слишком много лет видел Илларион Миронович вокруг такое отношение к спорту, какого придерживался сам. Оно вошло в плоть и кровь Приклонского и не мог он сразу, после первого столкновения с коллективом, немедленно изменить взгляды. А может, никогда и не изменит? До гробовой доски обожать будет чемпионов, презирая «шушеру»? Морально калечить хороших ребят и девчат, кружа им головы неумеренными похвалами, разлагая щедрыми подачками и поблажками?

Ответить на эти вопросы трудно. Однако все меняется в жизни нашей, уходят в прошлое и «меценаты».

С Сенькой Шутько труднее. Хитер он, оборотист, знает выгоду свою и умеет блюсти ее. Отсидев пятнадцать суток, как ни в чем не бывало явился в яхт-клуб.

Дядя Пава тоже умел хитрить, когда хотел. Увидев Сеньку, спросил с невинным видом:

— Ты чего здесь?

— Как чего? На работу явился, числюсь, так сказать, тут, а без меня, в отсутствие мое, уволить меня не могли, правов таких нету.

Дядя Пава улыбнулся.

— Путаешь что-то, дорогой. Одна в яхт-клубе штатная единица, да и та мною занята, вакансий не имеем.

— Это как же понимать?

— Очень просто, числишься ты, если не ошибаюсь, по малярному цеху, туда и ступай. Пожелаешь после работы спортом заняться, милости прошу к нам, содействие всякое окажу.

Не говоря ни слова, Сенька повернулся на каблуках, сплюнул и удалился. В тот же день видели его в кабинете Приклонского, беседа состоялась без свидетелей, о чем — никто не знает. Только больше в заводской яхт-клуб Шутько — ни ногой.

Сенька не огорчается. Стал начальником крупной водной станции, будет участвовать в очередной черноморской регате, намерен добиться призового места.

Возможно, что и добьется.

Будь на месте бригадир сварщиков, ничего не случилось бы. Но он ушел в отпуск и бригадирские обязанности легли на плечи помощника — Михаила. Оттого все и началось.

Костя работал на палубе недавно поднятого на док маленького танкера, когда появился Михаил. Увидев своего матроса, Костя оторвался от дела, поздоровался:

— Привет, Семихатка.

— Здравствуй. К обеду кончишь?

— А что? Наверно, кончу.

— Тогда в машинное отделение перейдешь, я покажу, что там сделать надо.

— Чего ради? — удивился Костя. — Тут еще объект есть, а на палубе вкалывать куда приятнее.

— Вот я и хочу сюда молодого поставить, — объяснил Михаил, — раз здесь полегче. Парень-то недавно из ремесленного, сложное задание поручать рановато.

— Брось, Семихатка, ерундить. Никуда я не пойду, — упрямо сказал Костя.

Михаил не ожидал возражений, удивился. По голосу, по всему виду Кости понял, что тот решил стоять на своем. И стало ясно почему. Для него помощник бригадира остается Семихаткой, над которым можно без конца подтрунивать, глядеть свысока. И если сейчас же не поставить все на свое место, то такие отношения будут продолжаться, Костю слушаться не заставишь, не из тех он, кто охотно признает ошибки. Еще бродит старая закваска «чемпионская».

Костя истолковал молчание Михаила по-своему, как нерешительность. Повторил:

— Никуда не пойду.