Она вдруг почувствовала, что не вполне уверена, единственно ли из лучших побуждений помешала в ту ночь сестре бежать из дома. Грудь наводнила вина, к горлу поднялась желчь, отравляя все на своем пути. Если бы тогда она не сунула нос не в свое дело, осталась бы в спальне, Мэри уехала бы с Джеффом и до скончания дней делила бы с ним семейное счастье. А честь семьи Олсуорси пострадала бы куда меньше, нежели от выходки Летти.

Она же решила вмешаться — не только из чистого желания спасти доброе имя отца, но еще и потому, что в дальнем-предальнем углу своего сердца желала, чтобы лорд Пинчингдеил достался ей. И знала, что обычным путем она его не получит.

Осознавать, как все случилось на самом деле, было пренеприятно. Те, кто превозносит самопознание, верно, ничего-то о себе не ведают.

— Я твердо знала, даже если бы не было Мэри… — Летти безотрадно усмехнулась. — Я не годилась на роль твоей невесты. Как бы ни старалась. Слишком ты был далек от меня…

Джефф растерянно сдвинул брови и с сомнением спросил:

— Тебя интересовал мой титул?

Он был на редкость умен, но, бывало, поражал несообразительностью. При этой мысли Летти чуть было не улыбнулась. Чуть было.

— Нет. Меня интересовал ты. Утонченный, образованный, с прекрасными манерами… — Вместо прочих лестных слов Летти взмахнула рукой. — А я кто такая? Великовозрастная простушка Летти из Хартфордшира.

Губы Джеффа искривились в улыбке.

— Девятнадцать лет — не так уж это и много. А что до Хартфордшира — твоя сестра тоже оттуда.

— Верно, но для Мэри это не помеха. На лондонских балах она смотрится уместно, я же — нет. В твоем доме я чувствую себя нищенкой короля Кофетуа.

Джефф убрал ей за ухо бившуюся на ветру прядку волос.

— Можешь устроить в этом доме все по своему вкусу.

— Нет же! — Летти в досаде отстранилась. — Дело вовсе не в этом.

Не имело смысла перечислять причины, по коим Джефф не мог ее любить, однако еще хуже было слушать, как он говорит о чувстве, которого на самом-то деле нет в его сердце, которое бесследно исчезнет, коль скоро они покинут волшебно зеленую Ирландию и вернутся в душные лондонские гостиные. Мир лжедрузей и злобных шепотков, способных изъесть всякую привязанность, особенно иллюзорную. Как только они приедут в Лондон, Джефф поймет, что рядом с ним всего лишь гадкий утенок, дурнушка. Неотесанная, пухлая, ничем не привлекательная.

— Ты не понимаешь, — горячо продолжала Летти. — Я никогда не стану изящной, величественной, такой, каким посвящают стихи. Я тебе совсем не подхожу.

Джефф посмотрел на ее раскрасневшееся лицо и произнес грубоватым тоном:

— А не кажется ли тебе, дорогая, что решать мне? Для этого-то образования, утонченности и всего прочего у меня достаточно. Кроме того, — прибавил он, заметив, что Летти вновь собирается возразить, — на балах и я себя чувствую не в своей тарелке. И мне тоже никто не посвящал поэм. Может, ты попробуешь? Хуже стишков, чем мои, наверняка не придумаешь.

Летти прищурилась:

— Но держался ты всегда столь уверенно, а выглядел столь элегантно…

— Точнее, не привлекал к себе особого внимания, — поправил ее Джефф.

Он подождал, пока до нее дойдет смысл его слов. Летти принялась вспоминать все балы и вечера, на коих они встречались во время сезона, с тех пор как Джефф вернулся из Франции. Вот он стоит среди друзей, вот опирается рукой на спинку кресла Мэри, вот прижимается спиной к стене. Но не смеется и не увлечен танцами, как другие, а постоянно держится как будто с краю и лишь наблюдает, слушает.

— О! — произнесла Летти, чувствуя себя глупышкой.

— Общаться с книжками мне всегда было куда приятнее, нежели с людьми. Когда я жил во Франции, мог проводить свободное время как желал.

Летти почувствовала себя идиоткой, что битый час вглядывалась в книжные строчки, пока добрые люди не заметили, что книга лежит вверх ногами, и не перевернули ее. Идиоткой, которая все это время чувствовала, в чем загвоздка, да смотрела на слова столь рассеянным взглядом, что вовсе не видела букв.

— Выходит, когда ты вернулся…

— Стал ездить на балы и чувствовать себя столь же неуютно, как ты. Потому и начал ухаживать за твоей сестрой. Она была для меня вроде алтаря, перед которым так приятно молиться. К тому же наполняла жизнь смыслом. В противном случае не знаю, что бы я делал. — Джефф погрузился в воспоминания, плотно сжимая губы и глядя куда-то поверх плеча Летти. — Не следовало использовать ее, однако в ту пору я был уверен, что это любовь.

— Не может быть, — медленно произнесла Летти. — Нет- нет, конечно, нет…

Неужели Джефф говорил о том, что никогда по-настоящему не любил Мэри? Нет, Летти, верно, не так его понимала. Весь Лондон знал о его чувстве к Мэри, его сравнивали с любовью Данте к Беатриче, Петрарки к Лауре, оно стало истинным мсрилом привязанности.

Впрочем, поняла вдруг Летти, Мэри он любил лить издалека, боготворил ее, почти не зная. Быть может, и Петрарка только выдумал чувство к Лауре. Ведь понятия не имел, что она ест на завтрак, может ли не захихикать, когда попадает в неловкое положение, и вскакивают ли у нее на коже прыщики.

Словом, не представлял, что она за человек. Внезапно уяснив себе суть слов мужа, Летти посмотрела на его знакомые черты иным взглядом. На морщинки вокруг серых глаз, на упрямо сложенные губы и задумчивую складочку меж бровей — все эти мелкие черточки, что так полюбились ей с первой минуты.

— Я для тебя не принц из золоченых залов с мягкими креслами, Летти, — просто сказал Джефф. — Если и пожелал бы — не смог бы им стать.

— Я этого и не хочу, — хрипло ответила Летти.

— Не особенно я отважен, силен и не то чтобы герой. Мне гораздо уютнее у письменного стола, нежели в черном плаще. А кадриль я танцую весьма скверно. — Джефф взглянул на жену со всей серьезностью. — Но весь я, какой есть, — твой, если я тебе нужен.

Одна эта фраза говорила о большем, нежели если бы он встал перед Летти на колени.

Тут она вдруг поняла, что он умышленно пошел ее путем. Собрал все ее недостатки и превратил их в свои. Вывернул наизнанку чувство собственного достоинства и предложил его ей, рукоятью вперед, точно рыцарь, отказывающийся от оружия. Право выбора было за Летти.

Его великодушие растрогало ее чуть не до слез. Растрогало и отозвалось в душе столь мощным приливом чувств, что захватило дух. Ее нисколько не интересовали черные плащи, нимало не смущало, что Джефф не умеет танцевать кадриль и что предпочитает людям книги, лишь бы в царстве его книг нашлась комната и для нее.

— Нужен, — сказала она, с трудом заставляя себя говорить. — Очень нужен.

— Со всеми изъянами и недостатками?

— С нарывами, фурункулами и карбункулами, — торжественно заверила мужа Летти.

— Надеюсь, мы обойдемся без подобных страстей…

Летти любила видеть, как искрились его глаза, когда он улыбался, как кривились губы и как на лоб падала тень от темных волос.

— Недостатков вполне достаточно, — прибавил Джефф.

— И вонючей соломы. — Летти сморщила нос, только теперь обратив внимание, как жутко пахнет от ее ног и рук. — Чудесное место для объяснений в любви, ничего не скажешь!

Взгляд Джеффа многозначительно скользнул на ее губы, отчего щеки Летти вспыхнули, точно от взрыва сотни ракет.

— А к экипажам у нас определенно настоящая страсть. — Он обнял ее за талию и привлек к себе.

Сама не своя от счастья, Летти посмотрела вокруг — на потрескавшиеся старые доски да выпачканную кровью солому — и подумала, что не променяла бы эту полуразвалившуюся старую колымагу ни на какие золоченые залы.

— Это не экипаж, — возразила она, снова поворачиваясь к мужу, — а жалкая телега.

Джефф вскинул брови:

— Какая нам разница?

Летти приподнялась на цыпочки и обхватила его шею руками.

— Никакой. Ровным счетом никакой.

Какое-то время после этой последней фразы ни виконт, ни виконтесса Пинчингдейл не помнили слов. А когда возобновили разговор несколько позднее, единодушно решили, что будь то телега или экипаж — для некоторых приятных дел хороша любая повозка.