Марина мужественно терпела целую неделю. Сама себе удивлялась — почему она терпит, ради чего? Ясное дело, что не ради любви к Каламухину, на том простом основании, что ее, любви этой, никогда не существовало в природе. Тогда ради чего? Ради уважения, испытывая которое когда-то и совершила глупость, выйдя замуж за Тореадоровича? О боже, как же она была глупа, глуха, слепа! Да и от того мнимого уважения нынче не осталось и следа. Тогда, быть может, ради Аришки, чтобы ребенок не чувствовал себя безотцовщиной? Чушь, полнейшая ахинея! У Аришки отца как не было, так и нет, ведь Каламухин в первый же день заявил ребенку, что никогда не станет ей папой. Или, быть может, ради материального благополучия?. Еще большая глупость! Во-первых, она никогда не ставила материальное благополучие во главу угла, никогда не ассоциировала с ним понятие семейного счастья. А во-вторых, о каком материальном благополучии может идти речь? Ведь, даже не будучи еще законной супругой, она прекрасно знала, что фирма с гордым названием 'Конкорд' приносит владельцу такую скромную прибыль, что тот и один не смог бы на нее разгуляться, не говоря уж о 'прицепе' в виде жены и падчерицы. Тогда почему она все это терпит, ради чего такие жертвы?!

Целую неделю Марина мучительно искала ответа на этот нелегкий вопрос. Казалось бы, все так просто. Она не любит Каламухина, не испытывает к нему ни малейших нежных чувств, ни уважения. Единственный, причем вполне логичный выход — расстаться. Чего, казалось бы, проще — встать и уйти. Умом Марина это прекрасно понимала, да ведь и Наталья Александровна, та, которая Бабушкина, та, которая единственная на свете знала о ее семейных проблемах, давным-давно уже подталкивала Марину к этому решению, мотивируя тем, что, раз уж сразу на сердце не легло, не сложилось, уже никогда и не сложится. А вот поставить решительную точку, подвести жирную черту под своими семейными хрониками — назовите как хотите — почему-то не могла. Как-то неудобно было, как-то стыдно…

Неудобно бросать Каламухина, ведь, как ни крути, а он, как человек благородный, принял ее с чужим ребенком и ни разу не попрекнул прошлым. Стыдно было перед мамой, перед посторонними людьми за то, что не смогла стать хорошей женой человеку, благородно принявшему ее с чужим ребенком. Комплекс вины за незаконнорожденное дитя висел на душе тяжким бременем. Марина прекрасно понимала, что это все глупости и пережитки прошлого, что не то нынче время, чтобы краснеть от стыда за то, что посмела родить ребеночка, не будучи в браке. Понимала, что кроме нее самой, никто другой не может ее в этом обвинить, и тем не менее постоянно находилась под гнетом мнимой вины.

А потому, несмотря на обилие неприязненных чувств к Тореадоровичу, не могла уйти просто так, без повода. Вот если бы не беременность Натальи, жены Антона, если бы она уходила к нему, она могла бы оправдать свой уход от Каламухина большой и чистой любовью. И пусть только она сама знала бы, что любовь ее к Антону хоть и большая и чистая, но, прежде всего, является дружеской — для посторонних-то людей ее любовь к Антону была бы веским основанием. И Каламухину, наверное, было бы не так обидно: ну полюбила женщина, с кем не бывает, что ж тут поделаешь? Тем более в данном случае Марина вполне могла бы сослаться на то, что уходит якобы к отцу своего ребенка — уж такое объяснение устроило бы всех. А так просто, без причины, взять и уйти, бросить фактически ни за что ни про что… Это ведь равносильно тому, что во всеуслышание объявить о полной неспособности Тореадоровича к семейной жизни. То есть оскорбить, ославить на весь свет… Нет, на это Марина пойти не могла. Понимала, что глупо, но ничего не могла с собой поделать. И целую неделю, наступив на горло собственной песне, изображала счастливую супругу. Но терпение ее все-таки оказалось небезграничным…

Очередная суббота, очередное пробуждение в шесть часов утра. Марина лютой ненавистью ненавидела субботы и воскресенья, если не считать последнего месяца, когда от субботы до субботы жила надеждой встречи с Антоном. По своей природе Марина была ярко выраженной совой и очень тяжело просыпалась по утрам. Раньше, живя с мамой, всю рабочую неделю жила ожиданием выходных, когда наконец сможет себе позволить поспать подольше, да и Аришенька отоспится вволю. Став же женой Каламухина и перебравшись в его дом, памятуя о том, что в чужой монастырь со своим уставом не ходят, вынуждена была подчиняться правилам его дома. А правила были еще те… Если в будни Марина с трудом просыпалась в семь часов утра под неумолимое треньканье будильника, то по выходным ровно в шесть часов ее будил рев телевизора. Витольд, ярый поклонник мотоспорта, вернее, телевизионной его версии, жил всю неделю ожиданием выходных, чтобы всласть оттянуться перед телевизором, наблюдая перипетии спортивной борьбы за лидерство. Смотреть состязания без звука ему было неинтересно, звук включался почти на полную мощность, так, чтобы обстановка максимально соответствовала ощущению реального присутствия на трибуне стадиона. И болел Каламухин искренне и щедро, что называется, от души, сопровождая каждый вираж восхищенными комментариями, естественно, опять же во весь голос… То, что рядом страдает хронически невысыпающаяся супруга, что Аришка испуганно подскакивает на своем раскладном кресле, его нимало не волновало…

Все как всегда. Только на сей раз, услышав обиженный Аришкин всхлип, Марина почему-то не выдержала:

— Да выключи ты наконец телевизор! Или хотя бы сделай потише! Имей же совесть — мы с Аришкой хотим спать!

Каламухин нехотя оторвался от созерцания спортивных баталий и изрек менторским тоном:

— Марииина, что за истееерика? Ты же прекрасно знаешь, что по выходныыым я смотрю гооонки. Я целую неделю работаю ради тогооо, чтобы в выходныыые с удовольствием поболеть у телевииизора!

Марина вспылила:

— А я что, по-твоему, целую неделю ерундой занимаюсь?! Я тоже целую неделю работаю в ожидании выходных, чтобы хоть два раза в неделю выспаться по-человечески!

— Тебе бы только спааать, — возмутился Тореадорович. Но даже в крайне возмущенном состоянии не забывал противно и занудно тянуть слова. — Сколько можно спааать? Отдых должен быть актииивным!

— И вот это ты называешь активным отдыхом? Поорать с утра пораньше перед телевизором? Подергаться в постели, радуясь чужой победе, чужим успехам? Выключи телевизор, я сказала! Дай поспать ребенку!

Каламухин грозно сдвинул брови:

— Я чтооо, не могу в собственном доме посмотреть телевиииизор?!

— Можешь, — спокойно, но твердо ответила Марина. — Но не тогда, когда мы с Аришкой спим.

— Ну, знаааешь, — возмутился Витольд. — С какой стааати я должен менять свои привыыычки? Я всю жииизнь смотрю эти гонки по выходныыым, ровно в шесть часов утрааа. И если бы ты была повнимааательнее, ты бы уже это знааала. Но тебе, как я погляжуууу, абсолютно наплевать на мои привыыычки.

Марина возразила угрожающе тихо, и, будь Каламухин хоть чуточку внимательнее, он бы догадался, что сейчас ему лучше остановиться, не накалять страсти до предела:

— Нет, Витя, это тебе абсолютно наплевать на наши с Аринкой привычки и желания. Ты просто не способен понять, что не ты являешься центром вселенной, что каждый человек индивидуален и имеет право на собственные желания. Если тебе очень хочется посмотреть эти гонки, ты спокойно можешь записать их на видик и посмотреть в любое удобное время, а мы с Аришкой выспимся. Пожалуйста, выключи телевизор.

— Нееет, Марина, ты не понимаааешь! Запись — она и есть зааапись. Мне неинтересно смотреть в заааписи, я хочу смотреть вживууую!

— Ты и сейчас смотришь в записи — не думаешь же ты, что эти соревнования проводятся именно сейчас, сию минуту? Так что не будет никакой разницы, если ты посмотришь гонки немного позже, когда мы с Аришкой уйдем к бабушке.

— Мариина, какая же ты непоняяятливая! — возразил Витольд. — Даже если это и зааапись, то ее сейчас смотрят миллионы людееей. И то, что я смотрю эту запись одновременно с нииими, создает иллюзию сопричааастности. И это совсем не то же сааамое, что смотреть эту же запись в одинооочестве.