Глава 19
— Ну что, Маринка, как жизнь семейная? — дождавшись, когда в корректорской они останутся вдвоем, спросила Бабушкина.
— Ничего, спасибо, — скукожившись за своим столом, ответила Марина.
— Вообще-то 'ничего' — пустое место, — заметила Бабушкина. — Ты именно это и хотела сказать: ничего вместо семейной жизни? Я же вижу — тебя что-то гложет. Не хочешь говорить со мной — поговори с матерью. Хоть с кем-нибудь, только не носи в себе. Такие тихони, как ты, обычно плохо кончают. Неполезно это для здоровья, твое тихушество.
Марина тяжко вздохнула:
— Мама и так за меня переживает, разве можно ее так нагружать? Она и без моих проблем слабенькая, а у меня ведь, кроме нее да Аришки, никого на свете нету…
— Та-а-ак, — протянула Бабушкина. — Таки я была права — не все у тебя с Тореадоровичем в порядке.
Марина вновь тяжко вздохнула:
— Ох, Наталья Александровна, я и сама не знаю, в порядке у нас или как. Знаю только, что если это оно и есть, тихое семейное счастье, то уж лучше бы его и вовсе не было…
— Что, неужели так заметна разница в возрасте? Какая, говоришь, у вас разница-то?
— Да нет, — возразила Марина. — Не думаю, что всему виной разница в возрасте. Одиннадцать лет — для кого-то, может, и много, однако ж бывает и больше, правда? И ничего, живут люди…
— Тогда что тебе мешает? Серьезный мужик, весь из себя такой положительный. Да и с виду ведь вполне интересный мужчинка, я б от такого о-о-очень даже не отказалась в свое время!
Бабушкина хохотнула беззлобно, весело, привычно намекая на свой 'ранне-пенсионный' возраст, а ямочка на подбородке так мило замигала, что Марине захотелось прижаться к Наталье Александровне, как к самой настоящей бабушке, и просто-напросто выплакаться в жилетку.
— Ох, Наталья Александровна, знали бы вы, как мне эта его серьезность поперек горла стоит! Да я и не уверена, что это серьезность, это больше на обыкновенный эгоизм смахивает. Прошу же его: давай переедем к моей маме, ведь там все-таки три комнаты, там просторнее. А главное, понимаете, там меня не будет преследовать его мамаша. Я же там не то, что в туалет спокойно сходить не могу — дойти утром до умывальника без пригляда не получается! Она же меня таким уничтожающим взглядом окидывает! Как же — она вся из себя такая умытая-причесанная, а я заспанная и лохматая. Так а какой же я должна встать с постели?! А она, кажется, специально меня поджидает, насладиться моим неумытым видом. И взгляд у нее такой торжествующий при этом. Вот, дескать, погляди, какая я вся из себя аккуратненькая в свои восемьдесят, а ты — лахудра молодая!
Бабушкина задумалась ненадолго, потом предложила:
— Ну а ты бы подластилась к ней как-нибудь. Старуха, ясное дело, пребывает в крепком маразме, но надо же с ней как-то мириться. Как ни крути, а это его мать. Приготовила бы ей чего-нибудь вкусненького, какой-нибудь пирог, например, ради очередного воскресенья. Посуду бы лишний раз помыла…
Марина вскинулась:
— Ой, да какая посуда?! Какой пирог?! Она ж из моих рук сроду ничего не возьмет! Она даже все за сыночка своего опасается, как бы я его не отравила, все подсовывает ему свою пищу: 'Ах, Витенька, я тебе блинчиков испекла!' — и хоть бы раз Аринке чего-нибудь предложила. А когда я на кухне, стоит за спиной, через мое плечо перегибается и проверяет, не подсыплю ли я чего-нибудь ее драгоценному сыночку. Помою посуду — она тут же, не дождавшись, пока я из кухни выйду, демонстративно ее перемывает: мол, знаю я, как ты ее мыла, ничего-то ты, девка, делать не умеешь… Грымза старая! Не могу больше, нервы не выдерживают!
— Да-а-а, — протянула Бабушкина. — Маразм крепчал… Ну а Тореадорович-то твой что?
— А что Тореадорович?! 'Спасииибо, мамуля', 'доброе ууутро, мамочка', 'спокойной нооочи, дорогая'. Аа-а-а, — Марина махнула рукой, вложив в жест всю безнадежность собственного положения в чужом доме.
— Ну, дорогуша, тогда тебе остается ждать, когда старушку вынесут из дому вперед ногами. Сколько ей, говоришь? Восемьдесят? Так ждать-то осталось шиш да маленько.
— Ха, — взвилась Маринка. — Да она меня переживет. Видели б вы ее! У нее же в заднице пропеллер. Не ходит — летает! У меня мама вон в сорок восемь — инвалид, а эта ведьма и в восемьдесят лет девочка. Скорее свекра на кладбище отнесут — совсем плох старичок. Вот он-то как раз нормально ко мне относится. А может, и никак не относится — не знаю, он спит все время…
— Да-а-а… Несладко тебе там приходится. Ну а конкретно с Тореадоровичем-то как? За закрытой дверью, когда старушка не видит?
— А, — отмахнулась Марина. — И не спрашивайте. Нудный, зараза! Не хочу говорить, все равно не поверите…
Бабушкина усмехнулась:
— Да я не о том. Как у вас, когда Аришка заснет? Ну ты ж понимаешь, о чем я.
Марина улыбнулась, да только улыбка ее скорее была похожа на оскал взбешенного волка:
— Я ж говорю — нудный. Независимо, спит Аришка или нет. Пока не спит, он ей нотации читает, когда спит — мне. Уму-разуму учит. А то, о чем вы спрашиваете, у нас строго по графику происходит, и не дай бог хоть на минутку от графика отклониться. Как часы, два раза в неделю — понедельник и четверг, двадцать три ноль-ноль. В эти дни Аришку следует укладывать на полчаса раньше, дабы к двадцати трем ноль-ноль она уже крепко спала.
Бабушкина переспросила:
— Ой, я, видимо, чего-то не поняла. Что значит в двадцать три ноль-ноль? А если Аришка раньше заснет?
Марина криво усмехнулась:
— Если Аришка заснет раньше, Тореадорович будет упорно читать книжку до двадцати двух часов пятидесяти девяти минут. Потом встанет, аккуратненько поставит книжку на полку, выключит свет, в темноте снимет и так же аккуратно сложит пижаму и ровно в двадцать три ноль-ноль ныряет под одеяло…
— М-да, тяжелый случай. Ну хоть в двадцать три ноль-ноль-то не разочаровывает? Хотя бы два раза в неделю компенсирует все неудобства, причиненные тебе за неделю его ненормальной мамашей?
— О чем вы говорите? — невесело улыбнулась Марина. — Какая там компенсация?! Отрабатывает обязанность ровно десять минут, после чего поворачивается на другой бок и со спокойной совестью засыпает. Он своей Клепочке куда больше времени для ласки уделяет. Вот оно, хваленое семейное счастье.
Бабушкина посмотрела недоверчиво:
— Ой, Марин, а ты не утрируешь? Больно он у тебя какой-то несимпатичный получается.
— Хотела бы я, чтобы все это было утрировано. Да куда там, это я еще не все рассказала. Одна только манера разговора меня добивает. Вы бы послушали, как он по телефону разговаривает! Он и так-то слова тянет, как резину, а по телефону почему-то вообще не говорит, а как будто поет — слушать противно. Меня уже от его голоса воротит, от этого его 'Здрааааааавствуйте'!
— Да, действительно тяжелый случай вышел, — повторила Наталья Александровна. — Слушай, а может, ты его просто не любишь? Не твое это?
— Да уж, не мое. Определенно не мое. И я — явно не его. Я вообще сомневаюсь, что у него может быть что-то свое. У него может быть только мама.
— А твое? Ведь есть где-то твое? Ведь Аришку-то ты не от святого духа родила? Аборт ведь почему-то делать не захотела, хотя наверняка и догадывалась, что ребенок тебе жизнь не облегчит. Значит, было свое?
Марина помедлила с ответом, задумалась.
— Нет, то тоже, видать, не мое было. Мое бы при мне осталось. То тоже оказалось чужое. А мое… Наверное, где-то прочно заблудилось, запуталось в жизненных дебрях…
— Ты его любила? — тихонько, чтобы не спугнуть разоткровенничавшуюся вдруг сослуживицу, спросила Бабушкина.
— Ох, Наталья Александровна, не травите душу! Что есть любовь? Глупость и преступление против человечества. На любви ничего нельзя построить, нет ее, любви вашей хваленой. Глупость, одна только вселенская глупость! И вселенское же зло. Не любовь, а одни сплошные наивные сказочки. Я вот уверена была, что любовь — плохая основа для крепких отношений, потому за Тореадоровича и пошла. Оказалось — тоже плохо, тоже неверно. Неужели у всех так? Неужели все так мучаются, как я, а? Вот скажите, Наталья Александровна, вы опытная, мудрая женщина. Ответьте мне, наивной: это у всех так, да? Тогда почему же все бабы так стремятся замуж? На хрена оно им надо, такое семейное счастье?!