Я не знала, что сказать. Если бы прочла в какой-нибудь книге, тогда, пожалуй, сумела бы понять смысл слов. Очень уж заманчивым был этот разговор, на мгновение я уже представила себя лежащей с книгой в гамаке.

— Конечно, сперва тебе следовало бы увидеть самой и лишь тогда решать.

— А как же мама? — сказала я наконец.

— Мама? У меня и у Антса родители умерли… Ах! Конечно же, твоя мама! Думаешь, она не согласится? Естественно, мы должны будем поговорить с нею об этом, однако, мне кажется, что у нее не должно быть возражений. Ведь каждая истинная мать желает для своего ребенка всего самого лучшего, верно?

Я уставилась на заведующую библиотекой. Она была красивой женщиной — светлокожая, как Снегурочка, а волосы у нее темные, как эбеновое дерево. Большие карие глаза глядели на меня внимательно. Я подумала: пожалуй, она красивее моей матери. Маме ведь еще только двадцать восемь лет, но Малле Хейнсаар выглядит моложе, хотя и старше ее. Своя комната, яблони, гамак, книги…

— Ты не отвечаешь? Ну что же, конечно, все это требуется обдумать. Тебе надо было бы взглянуть, как мы живем. Ты ведь знаешь, где наш дом?

— За совхозным центром?

— Именно так. Приходи в гости… хотя бы завтра под вечер. Я испеку пирог, попьешь яблочного сока, мы сами его выжимаем, у нас его столько — пей хоть литрами. Ведь нет детей, которые не любили бы сок.

Она обняла меня за плечи, сказала:

— Мне бы хотелось иметь как раз такую дочку: тихую, серьезную, разумную. Нам с тобой повезло, что мы встретились, разве не так?

Я кивнула.

— Ладно! Беги теперь! Завтра ждем тебя. Или погоди… Может, хочешь, Антс отвезет тебя домой на машине? Он через полчаса заедет за мной. У нас, правда, только «Запорожец», но для маленькой семьи большой машины и не требуется.

— Нет, мне необходимо идти сейчас же, — пробормотала я. — Спасибо. Всего доброго.

Я мчалась домой что было сил. Километра два пробежала не переводя дыхания. Я несла матери из ряда вон выходящую новость!

Мама лежала в постели.

— Тийна, ты, что ли? Слушай, возьми сама себе поесть. На плите в красной гусятнице — жареный картофель. Принесла тебе две «Фанты» — сегодня давали в магазине.

Я положила в глубокую тарелку большую кучу золотистой жареной картошки и уже хотела было приступить к сообщению своей великой новости, как вдруг услыхала, что мама простонала.

— Что с тобой, мама?

— Жутко болят руки. Сегодня в коровнике не было тока, на подстанции случилась авария, и нам пришлось выдоить всех коров вручную, а Меэта, подлюга, еще прогуляла. Жутко болят! И перчаток нет, может, согреть бы, полегчало.

Я перестала есть и побежала к тете Альме. У нее все еще был гусиный жир, хотя я никогда не видела, чтобы в нашем доме кто-нибудь жарил гуся. На сей раз пришлось матери сидеть перед раскрытой дверкой топки и греть руки. После моих долгих уговоров мама натянула на свои руки мои жутко теплые рукавички. И все же она стонала во сне много раз. Я убрала со стола и села делать домашние задания. Решила, что про разговор с Малле Хейнсаар не скажу маме ни словечка.

Я чувствовала себя очень уютно дома у Хейнсааров в большом и мягком кресле. Напротив меня на диване, таком же мягком и мшисто-зеленом, как и кресло, сидела Малле Хейнсаар в домашнем халате веселого красного цвета с большими белыми горошинами. На столике между нами рдели яблоки в хрустальной вазочке, а в другой лежали шоколадные конфеты. На стене над диваном висела картина, изображавшая не то розовую стрекозу, не то бабочку, летающую над тысячелистником. Я смотрела на эту картину и не могла ничего сказать. Малле Хейнсаар тоже помалкивала. Но когда послышалось ворчание мотора приближающейся машины, она вдруг оживилась и указала на что-то у меня за спиной: «Смотри, Тийна! Эти книги там, на полке, все твои. Я выбрала пятьдесят книжек, подходящих для твоего возраста».

Я оглянулась и увидела у стены выкрашенную в зеленый цвет полку, три этажа которой были заполнены совершенно одинаковыми книгами, по крайней мере, внешне все томики были похожими: у каждой позолоченный корешок, и на нем ни одного слова, ни фамилии автора, ни названия книги.

Я кивнула, не зная, сказать ли спасибо или спросить, что там за книги.

«Сейчас поедем кататься на машине! — объявила Малле Хейнсаар. — Сейчас-сейчас, только сперва выпьем яблочного сока!»

Она взяла из вазочки на столе большое румяное яблоко и принялась выжимать его над маленьким стаканчиком, стоявшим тут же.

«Разве же так делают яблочный сок?» — мысленно изумилась я. Но из румяного яблока и в самом деле тонкой струйкой, журча, потек золотистый сок. Он тек и тек из-под красивых белых рук Малле Хейнсаар, стаканчик наполнился, но она все жала и жала яблоко, словно резиновый мячик. Сок тек уже через край, на столик натекла уже большая лужа, и из нее капало уже на пол.

«Ну напейся в конце концов сока до отвала!» — сказала Малле Хейнсаар, любезно улыбаясь и не переставая сжимать волшебное яблоко. Теперь уже и пол был залит соком, я чувствовала, как он намочил мои ноги и они стали мерзнуть.

Я закричала: «Не хочу сока, не хочу, спасибо!» — и… проснулась. Конечно, во сне я столкнула одеяло на пол, потому-то ноги и мерзли. Мать уже ушла на работу и поставила будильник на пол перед моей кроватью. До звонка будильника оставалось минут пятнадцать, поэтому я могла еще спокойно полежать, думая о маме, Малле Хейнсаар и своем сне. Конечно, мне хотелось бы иметь свою комнату, и качаться в гамаке, и иметь полку с книгами, но, какой бы красивой и любезной ни была заведующая библиотекой, я бы никак не смогла считать ее матерью, вернее, приемной матерью. При всем том почтении, которое я испытывала к ее знаниям и рассудительности, я все время ее побаивалась. Какой-то холодок и излишнее спокойствие были в больших карих глазах Малле Хейнсаар. Смеющейся я ее никогда не видела, а плачущей не могла себе представить. Да что уж там говорить, не только мачехой или приемной матерью, но даже тетей я не осмелилась бы ее назвать, даже мысленно не годилось сказать о ней «тетя Малле», или просто «Малле», или «тетя»… Только Малле Хейнсаар или «заведующая библиотекой»… Как же жить вместе с человеком, которого зовешь только по имени и фамилии или по должности? Правда, одна возможность была: поселиться в доме Малле Хейнсаар вместе с мамой. Но разве они согласились бы на это — заведующая библиотекой сама, ее муж и моя мать?

Правда, мама часто говорила: «Я среди людей выросла, и я не умею жить одна, как волк!» Но так она заявляла только тогда, когда в очередной раз приходила «Меэта из хлева», или Волли, или другие докучливые гости. А переселение в дом Хейнсааров означало бы для матери жизнь «среди людей»?

Звонок будильника, раздавшийся вдруг, рассек мои мысли надвое.

В этот день после уроков у нас были испытания по физкультуре: мы прыгали в длину и в высоту, бегали на время, взбирались по канату и бросали набивной мяч. В каждом из видов результаты у меня были средние, но этого мне было достаточно — я ведь не привыкла лезть в число первых. Но кроме того, учитель физкультуры попросил нас всех написать к его следующему уроку сочинение о спортдне — лучшую работу он обещал послать в редакцию «Сяде»[9].

Я подумала, что ничего писать не умею, пусть уж Тайми пишет, она ведь во всем первая. Но по дороге домой мне в голову сами собой пришли такие строчки:

По-моему, ни у одного писателя такого стихотворения не было. Тогда я подумала, что еще можно написать про эстонскую лапту. «И не только эстонская лапта… костер летом тоже красота…» Наверное, надо было бы написать «костер красив», но ведь это было бы явно не в рифму. Но ведь и шторм тоже не говорит, как написала Анна Хаава. «Мяч сказал: „И я, ребятки, работаю на спортплощадке!“» Дорога домой показалась мне ужасно коротенькой. Я еще успела придумать несколько куплетов про то, как мяч для лапты зимой посерел от огорчения, потому что ему скучно лежать в коробке. Дома я записала все и озаглавила: «Рассказ мяча для лапты». Прочла свое стихотворение вслух несколько раз, исправила пунктуацию и чувствовала себя удивительно хорошо. Я хотела прочесть свое сочинение и маме, но ее не было дома. На буфете стояла записка: «Тийна, съешь, что найдется в шкафу. Я ушла на шашечные соревнования, вернусь поздно. Мама».