Я не ответила.
— Когда ты опять пойдешь сдавать бутылки в лавку? — продолжал задираться Вармо. — Онемела, что ли?.. Или молоко, которое ворует твоя мать в коровнике, в горле застряло?
— Моя мама не ворует!
Несправедливое обвинение разогнало всю мою печаль, в глазах у меня почернело.
— Ого! — усмехнулся Вармо. — Да все бабы, кто в коровнике работает, воруют молоко, про это каждый баран знает!
— Если каждый баран, то и ты в том числе!
Лицо у Вармо сделалось пунцовым.
— Ты… ты… ты Горемыка несчастная! Водка-Тийна! Водка-Тийна!
И вдруг… Я и сама не знаю, как это произошло. Только вдруг я почувствовала, что пальцы мои впились в толстые щеки Вармо, и я сжимала, сжимала что есть силы…
Вармо завопил и ударил меня так сильно, что я упала и ударилась головой о парту.
— Проклятая дикая кошка! — прокричал Вармо и выбежал из класса.
Я поднялась. К одному месту на затылке невозможно было притронуться, так больно. Но я до того разозлилась, что перестала чувствовать боль. Забросила ранец за спину и, держа его за ремешки, пошла в раздевалку. В этот миг я ни капельки не боялась Вармо. Но в раздевалке уже не было ни Вармо, ни его светло-зеленой куртки. Только из учительской раздевалки слышался тихий разговор.
— Да ты пойми, все было бы вдвое легче, будь она дебилик, — объяснил звонкий голос. Это говорила пионервожатая. — Была бы у нее патология зрения или слуха, тогда можно было бы без долгой волынки поместить ее в специнтернат. Или была бы она хотя бы озорницей, хулиганкой… А так — смотришь, как девочка мучается, но помочь-то не можешь. В наше время — и такое безрадостное детство у девчонки!..
— Ничего не поделаешь, — считал другой голос. По-моему, он принадлежал учительнице Саар. — Если она сильная личность, сможет это преодолеть.
— А не обратиться ли все же в комиссию по делам несовершеннолетних?
— Боюсь, что это еще ухудшит дело.
Я стояла в раздевалке, в пустом отделении нашего класса, и боялась пошевелиться. Я догадалась, что те чужие слова — дебилик, патология, специнтернат, личность, комиссия по делам несовершеннолетних — относились ко мне. Два раза в жизни я тайком подслушивала чужой разговор, и в обоих случаях чувствовала себя подлой шпионкой. И в обоих случаях чужие слова не предвещали для меня ничего доброго… Я дождалась, пока учительницы ушли, и только тогда осмелилась тихонько и медленно одеться.
Но в октябрята меня все-таки приняли. И Вармо какое-то время вел себя поскромнее.
* * *
Учителя Карилаской школы, наверное, привыкли к тому, что я могла получить в один день три пятерки, а на другой день три двойки. Все зависело от предыдущего вечера, удалось ли мне вечером сесть за стол, чтобы выучить уроки, или нет. Конечно, делать домашние задания можно было даже сидя на кровати и положив на колени большой альбом «Вышивка» в твердой обложке, который подарили маме еще в детдоме по случаю окончания седьмого класса. Но если при этом сидящие за столом гости шумели особенно сильно, я делала в упражнениях по родному языку и в задачках по математике одну ошибку за другой. Но весной, в третьем классе, у меня вдруг возникло столько возможностей для учебы, что я иногда не знала, какую выбрать.
Прежде всего, тетя Альма предложила мне свой маленький круглый столик:
— Да он же стоит без дела, а тебе не на чем писать в своих хефтиках! Не стесняйся, приходи и пиши себе.
Хефтиками старушка называла школьные тетрадки. Это немецкое «хефт», вместо эстонского «вихик», она употребляла, считая, что так ученее, ибо к тетрадкам и учению тетя Альма испытывала величайшее уважение, и, хотя на маленьком столике с резной ножкой никогда не было ни пылинки, старушка протирала его всякий раз, перед тем как мне положить на него свои тетрадки. Я читала тете Альме все, что было в хрестоматии. Природоведение и русский язык тоже интересовали тетю Альму, но задачки по математике нагоняли на нее буквально страх.
— И до чего же этих нынешних детей мучают! Ну скажи, кто прежде-то слыхал, что есть такая цифра «икс»? Когда я еще ходила в школу, самое большое число по арифметике было миллион, а если кто хотел назвать еще большее число, то говорил просто «черный миллион» — и всё. И как только теперь все вмещается в детскую головку? И чем это все однажды кончится?
Я читала тете Альме и те книги, которые нам давали для внеклассного чтения. А когда мы весной всей звездочкой стали ходить в библиотеку и ремонтировать книги, я брала там на абонементе каждую неделю столько книг, что старушка качала головой:
— Ты только подумай! Сколько мудрости должно поместиться в твою маленькую головку!
И чем больше книг я прочитывала, тем больше хотелось читать еще. В библиотеке было столько томов, что иногда я стояла, словно коза между двумя стогами сена: с удовольствием унесла бы враз все эти полки домой. Заведующая библиотекой Малле Хейнсаар давала мне то «Кадри», то «Пятнадцатилетнего капитана». Хотя все эти книги рассказывали о разных временах и разных людях, дочитывая каждую до середины, я чувствовала, что там рассказывается обо мне. Действующие лица в нескольких книгах высказывали как раз те же самые мысли, которые возникали и у меня, но не умела выразить их словами.
Как-то я прочитала за неделю пять толстых книг и пришла в библиотеку за новыми, Малле Хейнсаар спросила серьезно:
— Слушай, у вас в школе какое-то соревнование по чтению, что ли? Или у вас конкурс: кто возьмет в библиотеке больше книг?
Я ответила, что никакого соревнования у нас нет. Правда, соревнование было, но зимой — тогда считали, кто сколько книг привел в библиотеке в порядок. И победителем вышел пятый класс.
— Значит, ты ходишь сюда от скуки?
— Я не знаю…
— Ну скажи, например, какие из действующих лиц «Трех мушкетеров» тебе запомнились? Или ты только иллюстрации смотрела?
— Д'Артаньян, и Портос, и Атос, и Арамис, и госпожа Бонасье, и…
— Произносится не Бонасье, а Бонасьё, — сказала заведующая библиотекой. — Ишь ты, а я-то думала, что в твоем возрасте еще рано читать Дюма… Но уж Анну-то Хааву ты взяла небось просто так, покрасоваться? Ты ее хоть раз дома раскрыла?
— Раскрыла, — сказала я.
— А не обманываешь? Ну скажи, что тебе запомнилось?
— Это… «В вереске росла я». И еще это: «Ох, куда же идти мне, мне бедной, бездомной? Ветр налетает, толкает меня, шторм завывает: „Сломаю тебя!“»
— Ну что ты скажешь! Это же представить себе… Каким образом… Вот и скажи, что жизнь справедлива!
В тот раз Малле Хейнсаар дала мне с собой одну-единственную книгу — «Мартин Иден» Джека Лондона.
— Читай эту книгу внимательно, — сказала она. — И когда прочтешь, придешь сюда, и тогда поговорим обо всем.
И опять случилось то, что бывало уже не раз: хотя главным действующим лицом книги был взрослый мужчина и к тому же — американец, но я чувствовала себя Мартином Иденом, жила, и писала, и мыслила, и умерла вместе с ним. В библиотеке мы проговорили о Мартине Идене долго.
Малле Хейнсаар смотрела на меня странным, изучающим взглядом.
— Знаешь что, Тийна, — сказала она очень серьезно. — Я много о тебе думала и даже говорила. И знаешь кому? Своему мужу. Мы живем вдвоем в большом и сравнительно удобном доме. У нас хороший яблоневый сад. У нас дома большая библиотека — собрание эстонской литературы почти полное, русская и зарубежная литература — книги последних тридцати лет. Детей у нас нет, хотя мы оба их любим. Между прочим, мой муж не пьет. Он главный инженер совхоза, ты, наверное, знаешь его в лицо. Недостатка у нас в доме никогда не было… Ах, ну что я так объясняю… — Она погладила обеими руками лоб. — Просто хотела предложить тебе такую возможность: приходи к нам жить! У тебя будет своя отдельная комната. Наши книги в твоем распоряжении. Конечно, те, которые доступны твоему возрасту… В саду у нас бассейн. Между сиреневыми кустами мы уже весной вешаем гамак — читать, лежа в нем, одно удовольствие!
