Хотя за окном был светлый день начала осени, мне казалось, будто наш дом плывет в тумане: туман обволакивал поле, пастбище, хлев, дом и лес за полем. Все, все было туманным и ненадежным, вне тумана находилась только наша сумрачноватая кухня со столом, покрытым пестрой клеенкой, и с солонкой посреди стола. Ясно очерчены только мы: ученик пятого класса Мадис Поролайнен, который не имеет права быть ни сломленным горем, ни витать в облаках, и этот спящий мужчина — Виктор Поролайнен, человек с золотыми руками, которого хвалят, как крепкого работягу, ибо он умеет обращаться со всеми сельскохозяйственными машинами, начиная от трактора и кончая доильными агрегатами… Этот хваленый работяга и окаянный пьяница отвратительно храпит и издает фыркающие звуки во сне, потому что он вдрабадан пьян и у него нет верхних зубов… И все это совсем не смешно, потому что этот храпящий мужчина — мой отец. Яблоко от яблони далеко не падает, гласит пословица, но от этой работящей яблони я предпочел бы упасть как можно дальше. Потому что не хочу, чтобы надо мной смеялись, насмехались, чтобы меня обзывали и презирали, как отца, которого принимаются хвалить и льстят ему, когда нужна его помощь. И мне так жаль его, так жаль, что не хочется говорить ему «папс», а хочется сказать «папа».

— Да-па-ить… — пробормотал отец, поднимая голову.

— Что ты сказал?

Отец постарался выговорить всю фразу ясно:

— Дай по-пить!

Я только что вылил из чайника все остатки воды к себе в кружку, а оба ведра стояли пустые.

— Схожу принесу воду!

— Да, будь человеком! — попросил отец и сунул пальцы в свои спутанные волосы.

Идя к колодцу, я думал о том, что отец остался в кухне — беспомощный, как беззубый лев… И до чего же я, бывало, гордился им, когда еще малышом ходил с ним окучивать картофель женщинам в деревне, и они хвалили: «Какой же ты, Виктор, работяга! И жадности в тебе нет нисколечко — делаешь такую тяжелую работу за одну бутылку водки! Спасибочки тебе, Виктор! Спасибочки!»

Отец даже занимал в таблице лучших трактористов района пятое место — до тех пор, пока у него не отобрали водительские права за езду в пьяном состоянии. Когда я стал учиться в школе, постепенно понял, что, хотя отец и работает, как вол, у меня нет оснований гордиться им, а, бывая у деда, я все больше замечал, что мы с отцом все-таки жутко разные люди. И если бы тогда кто-нибудь сказал, что Виктор Поролайнен вовсе не мой отец, я, может быть, и поверил бы… Но теперь… теперь я вдруг испугался: неужели со своими ста двадцатью рублями семидесятью шестью копейками и я такой же: с одной стороны — восхваляемый, с другой — осмеиваемый за глаза работяга, как мой отец? Другие умеют ловчить, суетиться, не стесняются каждый чих называть общественно полезным трудом… На мой взгляд, в этом была какая-то ложь и несправедливость. Дедушка-то сумел бы, наверное, все объяснить… Если бы я был малышом и верил в сказки, то сейчас должен был явиться предо мной дедушка и научить меня, как учили Золушку или Калевипоэга…

— Ну нет, — сказал я сам себе. — Сказка — это только сказка.

На кране колодезного насоса есть крючок, чтобы вешать ведро… подойдя, я увидел, что на нем висят отцовские протезные челюсти! У этой «сказки» было, конечно, простое и логическое объяснение: отец, видимо, пытался попить воды прямо из крана.

— Ну, пап, принес я тебе воды и немножко покусать! — торжественно объявил я, входя в кухню. Затем — хлоп! — положил протезы перед ним на стол и зачерпнул кружкой холодной воды из ведра.

— Сынок! — простонал отец. — Не сердись на меня. Ты, Мадис, истинный мой сын, в тебе течет эта крепкая кровь Поролайненов!

На икающего отца было жалко смотреть. У меня вдруг сделалось чувство, будто я старше своего отца, умнее и сильнее его. Казалось, что я должен за него отвечать.

— Иди теперь, проспись, ведь завтра утром нам ехать к де… бабушке, — сказал я. — Насчет денег на дорогу не волнуйся, у меня еще осталось, нам как раз хватит!

— Ты только посмотри! — восхищался отец, глядя в окно автобуса. — В здешних местах люди сами и не копают картофель, все делают машины — это ж надо!

— В будущем сельское хозяйство станет сплошь делом машин! — провозглашал я. — Все работы будут выполняться только нажимом на кнопку, а грубой силы крестьянину больше не потребуется ни в каком деле.

— Ну, к тому времени я буду уже на том свете! — полагал отец.

Впервые в жизни у меня была теперь возможность вот так беседовать с отцом, и это благодаря тому, что в Таллинне на автовокзале мне удалось разгадать все его хитрости и удержать подальше от буфета. Я, правда, и сам с удовольствием съел бы несколько пирожков, потому что в желудке у меня было совершенно пусто, но пойти в буфет вместе с отцом не осмелился. Кто знает, может, там продают пиво, и тогда никакая сила на земле не сможет удержать моего родителя… Сперва-то он стал уверять, будто ему потребовалось купить спичек, но я знал, что в левом кармане его пиджака есть ещё почти полный коробок. Затем, немного погодя, он придумал другую причину: стал просить у меня пятьдесят копеек, чтобы купить журнал.

— У меня больше не осталось столько, — соврал я. Это была ложь во спасение, но перед самим собой мне было все-таки немного неловко.

Отец понял и рассерженно махнул рукой.

Но то, что в автобусе отец все время говорил, было даже хорошо, ибо сразу, как только он умолкал, мои колени делались какими-то скрипучими и на сердце давила непонятная тяжесть.

— Наверное, мне придется теперь поселиться у бабушки, — сказал я неожиданно для себя. — Как же она там одна справится?

— Что? Что ты сказал? — испугался отец. — У тебя свой дом есть, зачем же ты… Я могу взять тещу жить к нам! Ведь я столько денег заколачиваю, что лишний едок за столом всегда поместится!

— Неизвестно только, захочет ли она к нам переехать?

— Да, неизвестно, — согласился папе. — У нее ведь и своя скотина есть и дела…

— Там школа тоже недалеко, — продолжал я.

— Ну чем тебе в Майметса плохо? И от совхоза получил благодарность за то, что приналег на работу. Эта книга, которую ты мне утром показывал, то же самое, что грамота.

— За то, что приналег, да, — заметил я, вздохнув.

— Так чего же тебе еще надо?

Когда добрались до знакомого маленького дома, выкрашенного в желтый цвет, я увидел, что от елочек, образовывавших живую изгородь, отломаны ветки; они потребовались, чтобы украсить дедушке дорогу от двери дома до асфальтового шоссе.

Отец снял шляпу, которая делала его странным и незнакомым, и, опустив голову, уставившись в землю, как плохой мальчик, вошел в ворота. Еловые ветки пахли свежо, непривычно и печально. И только тут я вдруг понял, что в глубине души до сих пор надеялся: телеграмма — ошибка, а на самом деле дедушка жив и ждет меня, знакомо, привычно улыбаясь: «Ну здравствуй, Мадис! Нашел-таки время навестить далеких предков! Что же мне сыграть в честь твоего приезда? „Старые друзья“ или „Вернись домой, мой дорогой“?»

Мы с отцом вошли в дом, в кухню, где оказалось полно старушек в черных платках и с красными от слез глазами, и все они, старушки, сновали взад-вперед с очень серьезным видом, жали отцу руку и бросали на меня сочувственные взгляды: «Ах, это и есть маленький Мадис! Ишь, как уже вырос! До чего же похож на своего покойного деда!»

Мне уже тысячу раз выражали удивление тем обстоятельством, что я вырос, но мне все никак не удается выяснить, что должен отвечать на это вежливый мальчик. Правильно ли будет сказать скромно: «Ох, да что там я!» — или лучше уточнить: «Только метр и шестьдесят один сантиметр».

— Мадис!

Маму и бабушку я не узнал, на них тоже были черные платки, и они ничем не отличались от чужих тетенек.

— Мадис! Да ты соображаешь? — шепотом возмутилась мама. — В красном галстуке явиться на похороны!

Но ведь, кроме этого красного галстука-бабочки, который я сам купил в городе только неделю назад, другого у меня нет. Как же мама вдруг умудрилась забыть об этом?