Даже в области физико-математических наук МГУ занял только 27-е, а СПбГУ — 90-е место. А ведь потенциал МГУ почти равен потенциалу Сибирского отделения РАН (1200 д.н., 5000 к.н., около 100 членов РАН). По web-активности МГУ занимает 150-е, МФТИ — 799-е, СПбГУ — 900-е место и т.п.

Число студентов в РФ удвоилось за последние 10 лет, а количество преподавателей увеличилось на 21%. Для престижных вузов Запада типичное соотношение числа преподавателей к числу студентов — 1:1. Для отечественных вузов оно колеблется вблизи 1:10.

Весной 2007 г. депутаты Думы рассматривали закон «Об освобождении от обложения налогом на имущество и земельным налогом научных организаций». В отличие от церкви и тюрем, для науки действующее законодательство эти льготы не предусматривало. Закон был провален. Конституционное большинство, как это часто практикуется при прохождении проектов, не поддерживаемых правящей партией, просто не стало голосовать.

Шанхайский рейтинг — несколько более благоприятный для российских вузов, но и он говорит об ослаблении позиций отечественного образования.

РФ сместилась с 7–8-го места по научной продуктивности на 9-е (пропустив вперед КНР) и с 15-го на 17-е место по цитируемости (в мировом научном потоке РФ — 3,7 %, а КНР — 5 %).

Доля публикаций по социально-гуманитарным наукам в мировом корпусе составляет 11%. Доля здесь РФ — 3,4, США — 50 %.

Один из наиболее авторитетных исследователей советской и российской науки Л. Грэхем предпринял анализ последствий перестройки и состояния науки в России после 1991 г. По его мнению, «экономический кризис 1990-х годов подвел российскую науку к гибели ближе, чем политические репрессии сталинских времен». Если страны «Большой семерки» тратят на развитие науки 500 млрд долл. в год, то ныне РФ — максимум 1,5 млрд. Как известно, несмотря на экономический кризис, президент США Б. Обама вдвое увеличил ассигнования на фундаментальную науку.

Несмотря на наметившийся скромный рост отечественной экономики, каких-либо существенных прорывов в финансировании науки и высшего образования, а стало быть — в положении ученых и преподавателей, в обозримом будущем (пять, а то и десять лет) ожидать не приходится. В связи с этим проблема сохранения научного потенциала приобретает особую остроту. Естественное старение научных кадров, отток ученых и преподавателей (занимающихся научными исследованиями) в другие сферы деятельности, резкое снижение престижности научных и педагогических профессий ей придает статус проблемы, предопределяющей будущее России как высокоразвитой страны, входящей (или хотя бы претендующей на вхождение) в «золотой миллиард» человечества.

В настоящее время о России можно говорить лишь как о развивающемся государстве, и потенциал её развития в направлении создания постиндустриального общества всецело определяется состоянием и перспективами развития научных и образовательных структур, которые только и способны изменить структуру формирования внутреннего национального продукта — сократить сырьевую составляющую и увеличить составляющую, формируемую продуктами, полученными в результате применения высоких технологий.

Как можно (и должно!) не только сохранять и развивать научный потенциал до того счастливого момента, когда стратегия государственной политики в отношении науки изменится на всемерную и — не побоюсь этого слова — щедрую поддержку? Какие принципы должны быть заложены в фундамент формирования политики России в области науки и технологий? Какая стратегия представляется не просто оптимальной, а выигрышной? Наконец, какие конкретно организационные формы поддержки и развития научных исследований соответствуют этой стратегии? Думается, предлагаемая ниже стратегия будет подходить не только к российским реалиям, но и ко всем развивающимся странам, которые склонны финансировать науку и образование по остаточному принципу.

Два альтернативных подхода к формированию стратегии развития общественных структур

В истории социальной мысли явно или неявно соперничали два подхода. Один исходил из примата «целого» над «частным», а другой наоборот ставил на «частное» и обусловливал успех «целого» успехом развития его элементов («частного»). Первый подход можно условно назвать социальным реализмом, второй — социальным номинализмом. Социальный реализм, представленный наиболее рельефно, например, именами Г.В.Ф. Гегеля и К. Маркса («человек — это совокупность всех общественных отношений»), предполагал, что развитие общественного организма и его элементов (человека, отдельных социальных групп) определяется целым — абсолютной идеей (Гегель) или борьбой классов (Маркс). При этом диалектика преобразования «класса в себе» в «класс для себя» порождала на практике пренебрежение к человеческой жизни, насилие над личностью, оправдание трагедии отдельного человека светлым будущим человечества. Здесь можно говорить о социальном утопизме, который находит питательную почву в концептуальном арсенале социального реализма.

Социальный номинализм, представленный прежде всего либерализмом и его идейными предшественниками (Дж. Локк, Д. Юм, А. Смит, Дж. Милль), предполагал, что человек и его права и свободы приоритетны перед государством, что само государство является своего рода результатом общественного договора и оно лишь обеспечивает своим гражданам более «комфортное» существование. Экономические последствия стратегии, основанной на идеях социального номинализма, привели к тому, что ряд государств достиг значительных успехов в обеспечении благосостояния людей, составив тот самый «золотой миллиард».

Стратегия (чаще всего — не явно), основанная на принципах социального реализма, в области управления наукой связывается в первую очередь с деятельностью крупных институтов, вузов, организаций, выбором безусловно «перспективных» направлений, «ведущих» институтов или вузов. Именно последние должны получать приоритетное финансирование и поддержку. Именно последние определяют прогресс науки. Этот подход у нас представлен, скажем, бывшим советником по науке Президента РФ Б.Н. Ельцина — А.И. Ракитовым, который настаивал на том, что финансовые ресурсы необходимо сосредоточить на нескольких приоритетных направлениях, приступить к созданию ограниченного числа федеральных исследовательских университетов и т.п. В одном из вариантов «Концепции участия Российской Федерации в управлении государственными организациями, осуществляющими деятельность в сфере науки» намечается сокращение научных учреждений до 100–200, тогда как только в системе РАН 450 научных институтов, а всего таковых 3500 (начало 2005 г.).

Российские реалии таковы, что и приоритетные направления, и другой выбор «ограниченного» числа ведущих университетов будут определяться и определяются связями и статусом либо тех или иных политических фигур и лоббистов, либо вненаучным статусом некоторых академических «тяжеловесов». Так оно, видимо, и получается: статус федеральных университетов получили главным образом те университеты, расположение которых соответствует некоторым геополитическим соображениям, либо те, которые имеют влиятельных лоббистов в Москве.

Последние тенденции управления наукой и высшим образованием в России свидетельствуют, что стратегии как научной, так и образовательной политики задаются установками именно социального реализма. Определены приоритетные направления, ведется работа по ранжированию вузов, некоторые из которых будут объявлены «ведущими» и будут соответственно поддерживаться. Конечно, можно было бы только порадоваться за коллег, которые, возможно, будут получать более достойную зарплату, смогут свободнее покупать приборы и продвигаться вперед в своих исследованиях и разработках. Другие же, по-видимому, будут недополучать то, что предстоит добавлять «ведущим» организациям и еще более и более отставать, и в материальном, и в информационном благополучии.

Впрочем, некоторые старые вузы уже объявлены национальным достоянием, и преподаватели в них получают зарплату в 1,5 раза выше своих коллег, работающих в учреждениях, не убеленных сединами. Возникает вопрос: национальным достоянием являются стены этих вузов или их научный и образовательный потенциал? Почему, скажем, я как профессор Казанского университета был более ценным (и, так сказать, вышеоплачиваемым), чем я же, но в качестве профессора Ульяновского университета (в момент моего перехода имевшего статус филиала МГУ)? От этого перемещения в пространстве снизилась моя научная и педагогическая квалификация (если судить по заработной плате, то в 1,5 раза)? Неужели, с точки зрения государства, мой опыт был менее значимым для становления нового вуза, нежели дальнейшее пребывание в стенах славного Казанского университета?