— И я напишу «Травоядные», темное учение одинокой пары, живущей на ферме и использующей эротические травы для злых дел.

Я сказала «экзотические» растения, а не «эротические».

― Художественная вольность.

— Я не позволю, чтобы мои растения использовали для низких целей.

― Ради литературы, ради литературы.

― Это не о сексе?

― Конечно, нет. «Травоядные» — это невероятная история о растениях, страсти и разных целях. В этом произведении поднимается тема вечного спора между плотью и хлорофиллом и рассказывается о жизни пары, которая сражается с меланхоличными растениями и несвоевременными эрекциями.

— В таком случае я позволю тебе пользоваться моими травами.

— Литература в вечном долгу перед тобой, — сказал я.

После завтрака мы отправились на прогулку к Аппер Моллу, легким шагом пройдя мимо спрятанных за деревьями и листвой старых бунгало; можно было разглядеть только их красные крыши и дымовые трубы. Касаули был особенным местом для нас. Я приезжал сюда вот уже восемь лет, вместе с Физз — шесть лет. Я никогда не слышал о Касаули, пока не встретил Соберса в свою первую неделю в колледже. Он был одним из трех моих соседей по комнате и поражал своим великодушием. Его отец работал в Институте ветеринарных исследований в Касаули, и Соберс вырос здесь.

Настоящее имя Соберса было Арнаб Дасгупта. Но в колледже его называли в честь великого игрока в крикет Герри Соберса.

В нашем соревновании по крикету для новичков он показал себя всесторонне развитым человеком. Он был маленького роста, коренастым и раздражающе самоуверенным. Арнаб уверил всех, что отлично подает ногой, и после десяти оверов наш капитан бросил ему мяч.

Этот овер вошел в историю общежития. Шла семнадцатая передача, когда Арнаб не смог бросить мяч на поле. Вообще-то, первый мяч просто вылетел у него из рук и попал в коренастого судью. Наконец Арнаба убедили сделать подачу мячом снизу и закончить овер. Он вышел отбивать с наколенником только на одной ноге. Он отвернулся от первого мяча, который летел ему в лицо, и мяч угодил в его жирные ягодицы. В течение минуты никто не знал, куда делся мяч. Затем он выпал из его задницы с громким звуком.

За границей поля наш капитан посмотрел на меня и спросил: «Где ты нашел этого Герри Соберса?»

Когда все успокоились, прилетел следующий мяч. Он угодил по его незащищенной ноге и отлетел в сторону. Потерпев неудачу, Арнаб начал громко ругаться на бенгальском языке, требуя мать подающего, чтобы заняться с ней сексом.

К счастью, подающим оказался Джет, который ничего не понял из его слов.

После этого случая все стали называть его Соберсом. Когда его отец приехал в общежитие шесть месяцев спустя, никто не мог ему сказать, где — или кто — Арнаб Дасгупта.

Я впервые приехал в дом Соберса в Касаули в компании пятерых друзей, всем нам едва исполнилось восемнадцать, и, будучи простым парнем из безумного города в сердце Индии, был очарован атмосферой, царящей в горах. Отсутствие давки, деревья, колючий холодный воздух в легких. Старый военный городок стал моим первым убежищем. Я возвращался сюда с Соберсом всякий раз, когда появлялась возможность, и его чудесные родители открывали двери своего дома передо мной, словно они знали меня всю жизнь.

Позже, когда я впервые привез сюда Физз, они приняли ее с тем же радушием. Они знали, что мы не женаты, но предоставили нам общую спальню — невероятный поступок для представителей среднего класса в Индии, и утром тетя стучала мне в дверь, прежде чем принести чай. Но люди всегда так реагировали на Физз. Было легко доверять ей и любить ее. Дело было в ее улыбке, открытом языке тела, готовности закатать рукава и готовить еду, резать овощи. Пока я вел себя скованно, Физз болтала, расспрашивая о семейной истории тети, истории ее замужества, о шалостях ее детей, делала комплименты ее карри с печенкой, шелковому сари, тощему денежному дереву, которое она выращивала в старой бутылке.

Дом, предоставленный им институтом, находился на вершине Аппер Молла, откуда открывался вид на равнину. Он был старым и ветхим: стекла были связаны между собой коричневой упаковочной тесьмой, деревянные оконные и дверные рамы прогнили, балки проели термиты; но там царила теплая домашняя атмосфера. Как только родители Соберса уходили (он в институт, а она — преподавать в местной миссионерской школе), я проводил день, совершая набеги на тело Физз.

Я настаивал, чтобы она ходила по дому только в короткой футболке. Когда она готовила нам завтрак, я обнимал ее со спины, спрятав руки у нее между ног. Мы были неразлучны, кормили друг друга ртом, пока наши руки были заняты нашими телами. Я часто высовывал ее из окна гостиной и, упав на пол перед ней, касался ее лодыжки и начинал знакомое путешествие.

Я брал твердую косточку на ее лодыжке в рот и сосал так, что это наполнялось глубоким эротическим смыслом. Затем я поднимался к ее толстым икрам и сосал их так страстно, что они превращались в эрогенные точки. И затем я медленно изгибался вокруг ее голени и поднимался по своду ее коленей, отдыхая на вершине, открывая рот и двигая губами. Опустившись по другой стороне, я наклонялся сзади и проводил языком вниз но гладкому пути внутренней части ее бедер, не отводя глаз от темной линии последней гряды. Я медленно путешествовал в поисках источника мускусного запаха. Когда я подходил все ближе и ближе, плоть становилась все больше и больше, запах мускуса становился все сильнее и сильнее, и я начинал терять контроль. Мой рот становился моим носом. Оттягивая удовольствие, я начинал страстно желать его. Постепенно окна моето разума закрывались. Разум, интеллект, анализ, восприятие, речь — все пропадало одно за другим.

Теперь я был древним животным на четырех лапах, которое шло по следу к тайному месту.

За гранями цивилизации.

Животное больше нельзя было остановить.

И когда я пил из источника долго и жадно, меня переполнял ее запах. Я вставал позади нее, ища ответа, и обнимал ее за талию. Пока она смотрела вниз на зеленые холмистые склоны и изнывающие от зноя равнины Индии, я начинал двигаться в самом древнем танце. Ветер разносил ее стоны.

Мы передвигались из комнаты в комнату, наслаждаясь тем, как менялись наши тела в зависимости от окружающей нас мебели. Мы становились другими людьми в новой обстановке.

Аристократами в ванной.

Плебеями на кухне.

Студентами на веранде.

Неверными супругами в гостиной.

Любовниками на обеденном столе.

А в спальне — партнерами и близкими по духу людьми.

Поступая так, мы обнаружили, что величайшие любовники не те, кто наделен чувством верности, а те, кто никогда не прекращает меняться. Те, кто обладает даром быть разными.

Каждый раз, как к нашим телам приходил покой, я читал вслух из моей антологии: Луис МакНейс и «мир безумней, чем мы думаем»; Элиот и «потому что я не надеюсь обернуться снова, потому что я не надеюсь, потому что я не надеюсь стать таким, завидуя дару и возможностям этого человека»; Конрад Эйкен и «порядок во всех вещах, логика в темном устройстве атома и жизни, время в сердце и разум такой, какой погубил Римбода и дурачил Верлейн» — я читал и читал, пока она лежала, положив прекрасную голову мне на бедро, ее теплое дыхание согревало мои спутанные волосы. Когда я читал, то чувствовал свою связь с великими вещами. Я чувствовал мою жизнь, нашу жизнь, у меня был план, цель — более важная, чем у других.

— Постой, — сказала она внезапно. — Повтори.

И я вернулся и перечитал строчки.

Снова и снова.

Я читал и читал, пока наша кровь не начала бежать в ритме поэмы, и покой прошел — ее дыхание возбуждало меня.

Тогда она открыла рот, и мы вскоре стали двигаться в более страстном и выразительном ритме, чем в антологии.

Мы помылись в час, наполнив три ведра горячей водой из колонки и медленно вылив их кружками друг на друга — аристократы в ванной, и, когда родители Соберса вернулись на обед в два, стол был разложен, овощи пожарены, чапатти готов; Физз болтала, а я был доволен.