Когда я его закончил, то провел целый вечер, подсчитывая количество напечатанных слов. Прошло почти две недели — без двух дней, Четырнадцать рабочих дней. Одиннадцать тысяч семьсот восемьдесят два слова. Тридцать четыре листа и один для коды. Затем я подсчитал звездочки и черепа в конце каждой страницы дневника, в котором я делал записи о ежедневной работе. Они были аккуратно выстроены в линию — красиво и легко нарисованные пятиконечные звездочки; черепа дались мне с большим трудом: глазные впадины, усмехающиеся зубы — и все.

Звезды обозначали занятия любовью с Физз.

Черепа — то, сколько раз я боролся со своим желанием в одиночестве.

Я насчитал пятьдесят четыре звезды и четырнадцать черепов.

Физз пока не читала ничего из написанного мной, но этим вечером я показал ей подсчеты первой части произведения. Мы сидели на кровати, на ней была желтая футболка без рукавов и юбка-клеш — в такой одежде она никогда не выходила на улицу. Она посмотрела на страницу, улыбнувшись только глазами.

Дней: 19

Рабочих дней: 14

Слов: 11782

Напечатанных страниц: 35

Звезд: 54

Черепов: 14

Она взяла карандаш и сделала свои подсчеты.

— Двести восемнадцать слов за звезду, — сказала она с насмешкой.

— Это хорошо или плохо? — поинтересовался я.

— Очень плохо-хорошо, — ответила Физз.

Это была наша фраза, обозначающая плохие вещи, но сделанные хорошо.

— Посмотри внимательно, — серьезно сказала она, посасывая кончик карандаша, — с таким счетом у тебя будут проблемы с жизненным лимитом Хемингуэя.

Я заметил, что у меня впереди годы, чтобы наверстать это.

Она поманила меня карандашом, я наклонился вперед и уткнулся лицом ей в подмышку, где волосы только начали расти, — запах ее чистого пота затуманил мне голову.

— На самом деле мне нужно сейчас работать, — сказал я.

— Иди, животное, — улыбнулась она, ударив меня карандашом. — Сопящая свинья не может создать великое произведение.

— Жизнь важнее литературы! — пробормотал я, зарывшись лицом туда, откуда исходил запах мускуса.

Раздевшись, Физз снова взяла бумагу — теперь мятую — и продолжила свои подсчеты.

— Восемьсот сорок одно слово за один череп, — сказала она, вращая карандашом. — Это не плохо. Это приемлемо.

— Вообще, все куда хуже, — сказал я.

— Почему?

— Если следовать версии Хемингуэя, тебе придется добавить четырнадцать черепов к звездам, а затем разделить на них слова.

Она это сделала.

54 звезды+14 черепов=68

Слов: 11782

— Раздели.

— О боже! — сказала она. — Это оргазм каждые сто семьдесят три слова.

— Да?

— При таком количестве оргазмов к тому времени, как ты напишешь три книги, ты израсходуешь весь свой жизненный лимит.

— Мне нужно прекратить писать? — спросил я.

Физз посмотрела на меня.

— Или мне…? — я поднял бровь.

— Да, — велела она, — немедленно.

— Тогда, — сказал я, — не больше.

— Мой герой! — воскликнула Физз.

Мы прочитали где-то, будто Хемингуэй считал, что каждому человеку в жизни отведено определенное количество оргазмов — поэтому их нужно считать. Когда мы шутили об отведенном нам лимите, все происходило слишком быстро и страстно. Но в тот раз нам не нужно было беспокоиться. Когда я закончил вторую книгу и стал придумывать коду, с вдохновением начались проблемы. Любопытно, что одновременно сексуальная активность — усилившееся страстное желание — тоже начала слабеть. На пятьдесят второй день после начала работы над книгой звезды и черепа в дневнике стали встречаться все реже и реже.

Скоро мое особенное положение в семье изменилось; она больше не брала инициативу в свои руки, и нам больше не грозило израсходовать лимит Хемингуэя.

Но все это случилось позднее;. А первые шесть недель были превосходными, и работа над второй частью шла хорошо. В ней я пытался подробно описать отношения между отцами и сыновьями.

Властный Пандит полагал, что его сын, Пратап, выросший среди пятнадцати сестер, — почти девушка, слабак, который лишен таких мужских качеств, как амбициозность и настойчивость. Я сделал так, чтобы Пратап был ближе к своей маленькой матери, Камле, и придумал небольшую сюжетную линию с ней: «Богу следовало подарить мне шестнадцать дочерей! Почему он подарил нам эту пародию на сына?»

Со своей стороны Пратап думает, что его отец — слабый человек, а пустота в его душе из-за жадности. Пратап учится мягкости и силе у женщин — сестер и матери, которые заполняют его жизнь. У них же он учится стойкости — держаться ближе к земле, чтобы ничто не могло свалить тебя с ног. Пандит изо всех сил пытается заинтересовать сына своим делом. Но Пратапа не интересует продажа и покупка кур и обуви, он не хочет появляться каждую неделю в чопорном военном городке, чтобы ходить по яичной скорлупе и целовать задницы белых людей. Однако он боится своего отца, его свирепого характера и руки, которой тот привык внезапно хватать сына за ухо. Поэтому он идет туда, куда приказывает отец, оставляя сердце дома с запертыми там женщинами.

Одним судьбоносным вечером Пратап присоединяется к потоку обычных людей, идущих к Махатме. В этом море людей ему кажется, что Ганди обращается к нему одному: «Чистая душа не знает страха; слаб тот, кто применяет насилие; настоящая истина живет внутри нас; мы — это наши поступки; мы ведем себя достойно, если наши дела приносят нам счастье; Индией должны управлять индийцы; истинная храбрость измеряется только моралью; в материальных ценностях меньше всегда значит больше».

Прежде чем вернуться в свой колледж, Пратап снимает свою модную одежду; к моменту возвращения в дом отца он избавляется от своего страха перед ним. Его отец — это всего лишь еще один богатый человек, которого соблазнили белые своими крохами.

Эта часть заканчивается в середине 1930-х, а Пандит и Пратап оказываются на противоположных концах политической арены Индии. Один поддерживает подмостки империи; другой старается изо всех сил уничтожить эти подмостки.

Во многом отношения между Пратапом и Абхэем складываются очень сложно. Это связано с их полярными взглядами. Пратап как освободитель и наследник великой мечты Индии больше не обладает той чистой свободой, как в дни борьбы. Он лишился левого уха из-за удара лати, провел много лет в тюрьме. В 1947 15-го августа он слушал речь Неру за час до полуночи, когда должна была родиться новая страна, и оплакивал свою юность.

Его отец, тиран Пандит, умер в 1942 одиноким и осуждаемым своими людьми, когда история и воодушевленные миллионы Махатмы пронеслись мимо, выкинув его и его белых богов в мусорное ведро времени. Пратап не мог присутствовать на кремации отца, потому что был обычным заключенным, ответившим на призыв Махатмы. А когда он вышел из тюрьмы, то не колебался и — в духе этого времени — разделил огромное состояние отца на две половины: одну половину, выделив восемнадцать частей, он отдал матери и сестрам; другую пожертвовал на борьбу Конгресса. Он ничего себе не оставил, как завещал Махатма.

Теперь, узнав о преимуществах честного труда, Пратап возвратился к профессии деда и открыл магазин сладостей в суматошном Чандни Чоуке. Он помнил, как кипит большой медный чан с молоком и маслом, потные мужчины поддерживают огонь; открытые мешки с сахаром сложены в углу; испачканные стеклянные банки с разными ладу; тошнотворный сладкий запах забивает ноздри; его дедушка сидит на подушке; и мухи повсюду облепили сладости и людей. Пратап обнаруживает, что у него прирожденная склонность к этому делу, и даже притворная любезность в общении с другими бизнесменами дается ему легко.

Но когда независимой Индии исполняется несколько десятков лет и Ганди умирает, умирают Пател, Нейру, Азад, Радхакришнан, дела в магазине Пратапа идут все лучше, но он видит, что его плоть слабеет. Пратап — это сирота идеализма, обломок идеализма. В этих обломках идеализма и состоит основная трагедия жизни людей.