Глинка опять поклонился своим выразительным, почтительным манером и сел за рояль. Можно себе представить, но мудрено описать моё удивление и восторг, когда раздались чудные звуки блистательной импровизации; я никогда ничего подобного не слыхала, хотя и удавалось мне бывать в концертах Фильда и многих других замечательных музыкантов; но такой мягкости и плавности, такой страсти в звуках и совершенного отсутствия деревянных клавишей я никогда ни у кого не встречала!

У Глинки клавиши пели от прикосновения его маленькой ручки. Он так искусно владел инструментом, что до точности мог выразить всё, что хотел; невозможно было не понять того, что пели клавиши под его миниатюрными пальцами.

В описываемый вечер он сыграл, во–первых, мотив, спетый Базеном, потом импровизировал блестящим, увлекательным образом чудесные вариации на тему мотива, и всё это выполнил изумительно хорошо. В звуках импровизации слышалась и народная мелодия, и свойственная только Глинке нежность, и игривая весёлость, и задумчивое чувство. Мы слушали его, боясь пошевелиться, а по окончании оставались долго в чудном забытьи.

Впоследствии Глинка бывал у меня часто; его приятный характер, в котором просвечивалась добрая, чувствительная душа нашего милого музыканта, произвёл на меня такое же глубокое и приятное впечатление, как и музыкальный талант его, которому равного до тех пор я не встречала. <… >

Он был один из приятнейших и вместе добродушнейших людей своего времени, и хотя никогда не прибегал к злоречию насчёт ближнего, но в разговоре у него было много весёлого и забавного. Его ум и сердечная доброта проявлялись в каждом слове, поэтому он всегда был желанным и приятным гостем, даже без музыки. <… >

Глинка был чрезвычайно нервный, чувствительный человек, и ему было всегда то холодно, то жарко, чаще всего грустно… Являясь ко мне, он просил иногда позволения надеть мою кацавейку и расхаживал в ней, как в мантии, или, бывало, усаживался в угол на диване, поджавши ножки. Летом, кажется, в 1830 году, когда я жила с Дельвигом на даче у Крестовского перевоза, Глинка бывал у нас очень часто и своей весёлостью вызывал на разные parties de plaisir ( увеселительные прогулки). <… >

Михаил Иванович Глинка был такого милого, любезного характера, что узнавши его коротко, не хотелось с ним расставаться, и мы пользовались всяким случаем, чтобы чаще его видеть. Однажды… он пригласил весь наш кружок к себе на чай. Когда мы приехали к нему, он тотчас повёл нас в сад и там угощал фруктами, чаем и своей музыкой. Много мы шутили и долго смеялись над одною из надписей на беседке его садика: «Не пошто далече и здесь хорошо». В конце этого счастливого лета мы ещё сделали поездку в обществе Глинки в Ораниенбаум. Там жила в то лето нам всем близкая по сердцу, дорогая наша О. С. Павлищева (сестра А. С. Пушкина. – В. С), она была больна и лечилась морским воздухом и купаньями. <…>

Ради правды нельзя не признаться, что вообще жизнь Глинки была далеко не безукоризненна. Как природа страстная, он не умел себя обуздывать и сам губил своё здоровье, воображая, что летние путешествия могут поправить зло и вред зимних пирушек; он всегда жаловался, охал, но между тем всегда был первый готов покутить в разгульной беседе. В нашем кружке этого быть не могло, и потому я его всегда видела с лучшей его стороны, любила его поэтическую натуру, не доискиваясь до его слабостей и недостатков».

По поводу знаменитого романса, шедевра двух гениев – поэтического и музыкального – Анна Петровна вспоминала: «Он взял у меня стихи Пушкина, написанные его рукою: „Я помню чудное мгновенье…“, чтоб положить их на музыку, да и затерял их, Бог ему прости! Ему хотелось сочинить на эти слова музыку, вполне соответствующую их содержанию, а для этого нужно было на каждую строфу писать особую музыку, и он долго хлопотал об этом».

Никогда больше Анна Петровна не жила такой насыщенной и в духовном, и в чувственном плане жизнью, как в обществе членов кружка Дельвига.

8 сентября 1826 года привезённый с фельдъегерем из Михайловского Пушкин после более чем часовой беседы с Николаем I в московском Чудовом дворце получил, наконец, освобождение от ссылки. Через несколько дней о радостном событии узнали в Петербурге. Первой 11 сентября откликается на это известие Анна Николаевна Вульф. Она сообщает поэту: «Анет Керн принимает живейшее участие в вашей судьбе. Мы говорим только о вас; она одна понимает меня, и только с ней я плачу». А 15 сентября А. А. Дельвиг пишет Пушкину в Москву: «Поздравляем тебя, милый Пушкин, с переменой судьбы твоей. У нас даже люди прыгают от радости. Я с братом Львом развёз прекрасную новость по всему Петербургу. Плетнёв, Козлов, Гнедич, Слёнин, Керн, Анна Николаевна [Вульф] все прыгают и поздравляют тебя. Как счастлива семья твоя, ты не можешь представить…

Между тем позволь мне завладеть стихами к Анне Петровне» (стихотворение «К***» будет напечатано Дельвигом в «Северных цветах на 1827 г.». – В. С.).

На следующий день, 16 сентября, Пушкину снова отправляет письмо А. Н. Вульф: «…радуюсь вашему освобождению и горячо поздравляю вас с ним… А. Керн вам велит сказать, что она бескорыстно радуется вашему благополучию», – после чего Анна Петровна собственноручно добавляет: «…и любит искренно без затей».

Не после этих ли напоминаний об Анне Керн перед Пушкиным вновь возникает её образ? Во всяком случае, в октябре—декабре 1826 года рождается ещё одно послание «К**» – только на этот раз без одной звёздочки в посвящении и явно противоположного содержания:

Современный исследователь творчества Пушкина М. В. Строганов прокомментировал его следующим образом: «Стихотворение явно рассчитано на то, что адресат его серьёзно считает себя „богоматерью“, и поэтому его убеждают в том, что она – другая „богоматерь“. Таким адресатом Пушкина в 1826 году могла быть только Керн. И даже если стихотворение не предназначалось для передачи ей, она как героиня–адресат всё же учитывалась Пушкиным. Идеал „гения чистой красоты“ не был поколеблен, но Пушкину стало ясно, что кумир выбран неверно. Если в июле 1825 года ему казалось, что Керн – это первая в его жизни мадонна, то через год (а может быть, и раньше – сразу же на другое утро, когда он передавал стихи) он уже понял, что она последняя „вакханка“ в его жизни. Грозной инвективы „вакханке“ он еще не высказал, но на место её в жизни уже указал: „не та…“»[34]

Стихотворение «К**» при жизни Пушкина не публиковалось.

25 декабря 1826 года в Петербурге в Зимнем дворце в присутствии высочайшего двора и всех генералов, офицеров и солдат гвардейских полков, расквартированных в столице и его окрестностях, награждённых медалями за участие в кампании 1812 года и за взятие Парижа, была торжественно открыта Военная галерея. В ней было вывешено более трёхсот портретов военачальников русской армии – участников кампании 1812—1814 годов, написанных английским портретистом Д. Доу и его русскими помощниками А. В. Поляковым и В. А. Голике. В их числе, между портретом М. Б. Барклая–де–Толли и выходом из галереи, во втором ряду находился портрет Ермолая Фёдоровича Керна, мужа Анны Петровны.