2. Второй причиной того, что церковь устраняется от мира, является подлинная (пусть и ошибочная) боязнь оскверниться. Это дух монашества. Не следует категорически его осуждать, ибо он является искажением благородного идеала. Начинается все с истинного библейского признания того факта, что «мир», человеческое общество, отвергающее Божье правление, является попросту злым. Далее возникает желание выслушать библейские наставления — выслушать и исполнить! — о том, чтобы не любить мир, не сообразовываться с ним, а хранить себя неоскверненным от него (1 Ин. 2:15–17; Рим. 12:2; Иак. 1:27). Но за этим следует неверный поворот. Подразумевается, что единственный эффективный способ сохранить себя в чистоте — это избегать общества мирских людей; единственный путь отвергнуть мирскую жизнь — это устраниться из мира. Желание благое, но выводы, к сожалению, совершенно ошибочные.
Говоря все это, я не хочу подвергать сомнению искренность монахов и отшельников. Мне также не хотелось бы преуменьшать все то, чем христианство обязано монашеским орденам. Хотя некоторые монастыри и были рассадниками греха и алчности, другие, наоборот, в прошлые столетия являлись островками христианской культуры в бурном море варварства.
Кстати, тех евангельских христиан, которые всегда отвергали монашество, позднее обвиняли именно в приверженности к нему. И, по моему мнению, это обвинение в какой–то степени справедливо. Так, например, д–р Юджин Л. Смит, исполнительный секретарь Нью–Йоркского отдела Всемирного совета церквей, писал: «Я начал видеть в них истинных монахов нашего века, озабоченных, прежде всего, сохранением веры во всей ее чистоте посреди гибнущего и распадающегося мира — и готовых принять, зачастую ничуть не сомневаясь, все жертвы и трудности, которые потребуется для этого перенести»[128].
Тем не менее, нам придется подчеркнуть, что монашество, какую бы форму оно ни принимало, не является истинным христианским идеалом. Поскольку оно представляет собой уход от мира, то становится выражением фарисейства; Иисус, наверное, предвидел эту опасность, когда просил у Отца: «Не молю, чтобы Ты взял их из мира, но чтобы сохранил их от зла» (Ин. 17:15).
Надо добавить, что многие нынешние церкви и христиане, никогда не видевшие монастырскую жизнь изнутри, тем не менее, отличаются весьма «монашескими» взглядами. Это значит, что живут они в религиозном затворничестве, будучи отгороженными от всего мира. Они очень мало или почти совсем не заботятся о людях, не входящих в их собственный кружок, и заняты, в основном, самосохранением. Именно эта ошибка, больше чем все остальное, спровоцировала появление модного теперь «нерелигиозного христианства». Конечно, если под словом «религия» понимать пустой формализм и погруженность церкви только в свои заботы, то христианству действительно лучше стать «нерелигиозным». Видя в призыве к «нерелигиозности» борьбу с такими вещами, мы не можем не поддерживать это движение. Однако стоит заметить, что «религия» в смысле публичного, совместного поклонения Богу всегда будет нужным и законным выражением христианства. Но такое поклонение неугодно Богу, если существует само по себе, а христиане не желают жить в мире и быть ему свидетелями и служителями. Церковь, живущая только для себя, должна умереть. Она становится фарисейской, а не христианской. Воистину христианская церковь существует для Бога и для людей вокруг.
3. Третья современная форма фарисейства — которую по праву можно так назвать, ибо она отличается весьма неуравновешенным контактом с миром — касается взаимоотношений между благовестием и социальной активностью. В чем заключается Божий замысел (а значит, и обязанность церкви) по отношению к миру? Это вопрос был поставлен в декабре 1963 года на заседании Комиссии по Всемирной миссионерской деятельности и благовестию в Мехико. «Последовавшее обсуждение выявило наличие богословского вопроса, который остался неразрешенным. Спор снова и снова возвращался к взаимоотношениям между тем, что Бог делает для мира в церкви и с помощью церкви, и тем, что Бог делает в мире, по всей видимости, независимо от христианского сообщества. Можно ли провести границу между Божьим делом ежедневного провидения и Божьим делом искупления? Если спасение человеческой жизни и социальное примирение достигаются Богом через мирские учреждения, то в чем же роль и значительность веры? Если церковь должна быть так глубоко вовлечена в мир и его историю, в чем же тогда истинная сущность ее разобщения с миром? Мы смогли обозначить тезисы и антитезисы этой полемики, но не смогли отыскать путь к истине (которая, как нам кажется, лежит за ее пределами)… к более точному пониманию взаимоотношений между церковью и миром, как задумал их Бог»[129]. Перед тем как ответить на этот вопрос, нам надо ясно понять сущность как «евангельского тезиса», так и «экуменического антитезиса».
«Евангельский тезис» в своей крайней форме гласит, что главной Божьей заботой является спасение отдельных человеческих душ, что единственной обязанностью церкви является провозглашение Евангелия и что поэтому всяческой социальной деятельности, которая сродни «социальному евангелию», нужно тщательно сторониться. Когда подобное мнение высмеивается в карикатурном виде, обычно изображают миссионера в тропическом шлеме, стоящего под пальмой и проповедующего Евангелие группе полуодетых туземцев, почтительно сидящих вокруг него на земле. Он считает, что его служение заключается лишь в том, чтобы проповедовать (а читает он свои проповеди снисходительным, отеческим тоном), и отказывается что–либо кроме этого делать, даже вести христианскую образовательную или медицинскую работу. Мне кажется, что этот исключительный упор на личное спасение сейчас далеко не так распространен среди евангельских христиан, как это изображают наши критики. Тем не менее, в качестве примера Филипп Кроу цитирует некоего Р. Н. Каста, который в 1888 году настаивал, что деньги на миссионерское служение «были собраны для того, чтобы обращать к Богу души, а не для того, чтобы оттачивать чей–то интеллект»[130].
«Экуменический антитезис» в его крайней форме гласит, что, прежде всего, Бог заботится не о церкви, а о мире. И Его деятельность в мире, как нам говорят, заключается в том, чтобы установить shalom — «покой, мир». Однако shalom — это не личный душевный покой каждого отдельного человека. Профессор Дж. Г.Дейвис описывает его как «социальное явление», выражающее ту «всеобщность», ту гармоничность, которую Бог хочет дать обществу[131]. Согласно такому экуменическому мышлению, shalom — это почти то же самое, что Божье Царство и новое человечество. Вообще, революционные движения нынешнего мира, в результате которых старый порядок уступает место новому, рассматриваются как дело Самого Бога, обновляющего мир и тем самым распространяющего shalom, Божье правление и новое человечество.
Провозгласив, что таким образом Бог, прежде всего, связан с миром, а не с церковью, экуменисты идут дальше и определяют миссию церкви: по их словам, она заключается в том, чтобы понять, что именно Бог делает в мире, и тут же включиться в Его деятельность. «Если целью миссионерской деятельности является установление shalom, то нам нужно войти в сотрудничество с Богом, действующим в истории и обновляющим общество». И снова: «Церковь должна просто присоединиться к Христу в Его битве», то есть в битве против структур социальной несправедливости. Именно такой смысл заключается в фразе: «Пусть мир сам определит план действий для церкви!»
Такое стремление к лучшим социальным структурам заменяет (во многих современных экуменических кругах) стремление обращать отдельных людей к Богу; провозглашение Евангелия вытесняется неким диалогом между христианами и неверующими, в котором они участвуют на равных правах, делятся своими мыслями и находят общее решение. «Я был бы рад, — пишет д–р Дейвис, — если бы само слово „обращение" ушло из христианского обихода». Диалог же, который он предпочитает проповеди, оказывается одновременно трудным и опасным. «Вступая в диалог с буддистом, — пишет он, — и вступая в него открыто, я должен признать, что результат этого диалога предсказать невозможно ни для меня, ни для него. Буддист может признать Иисуса Христа своим Господом, но может случиться и так, что я признаю авторитет Будды, а может, оба мы просто станем агностиками».
