— Джимми и Дэнни растут в полку, как их отец и дядя. Если они не шкодят и не отлынивают от дела (что маловероятно), то сейчас чистят картошку в нашем лагере под Шербуром.

— Они догадываются, что ты шпионишь для Мальборо?

— Какой невежливый вопрос, госпожа герцогиня! Я вовсе не уверен, что шпионю. Ещё не решил, как быть. Никаких донесений ему пока не переправлял.

— Ну, когда решишься, можешь передать их через меня.

— Если решусь.

— Решишься обязательно. Ведь намечается вторжение в Англию, верно?

— Когда ирландские и французские полки весной передислоцируются в самую восточную часть страны и встают лагерем, начинаешь предполагать нечто подобное.

— Ты не сможешь этого допустить. Ты известишь Мальборо.

— Он в опале. Он и его жена с её бесконечными кознями не угодили Вильгельму и Марии. Ему пришлось продать все свои офицерские патенты. Теперь он никто.

— Да, и об этом говорят во всех версальских салонах. Но если французы высадятся в Англии, ему немедленно дадут полк, и ты в этот полк запишешься.

— Раз вы сами всё так хорошо знаете, мадам, буду считать, что ответил на ваши вопросы, и попробую задать встречный: догадывается ли герцог д'Аркашон, что вы — шпионка?

— Ты ошибаешься. Когда-то я шпионила для Англии, теперь — для себя.

— А. Ясно. То есть, если мы пересечём Ла-Манш, вы хотели бы знать об этом для своих целей.

— Ты сказал «для своих целей» так, будто у меня одной в целом свете есть свои цели.

— Ладно, ладно. Чёртова уйма пуговиц, а?

— Ты не жаловался, когда расстёгивал их десять минут назад.

— Двадцать минут назад, мадам, если вы не хотите, чтобы я окончательно упал в собственных глазах! Десять минут, скажете тоже! Неужто я так торопился?

— Может быть, торопилась я.

— Хм… считается, что он бывает тороплив и нечуток, а она хотела бы растянуть.

— Ну, я и растянула его, сержант, когда осматривала на предмет французской болезни. И, надо сказать, далеко пришлось растягивать.

— Вы пытаетесь сменить тему и сбить меня с толку лестью. Однако это методичное исследование моего ствола лишний раз подтверждает деловой характер нашей встречи, не так ли?

— Ну, хорошо. Я надеюсь, что номер третий, как считаешь ты, или второй, как считает Этьенн, будет не наполовину Лавардак, а наполовину Шафто, соответственно, много красивее, умнее и здоровее номера второго-первого, храни его Господь, бедняжку.

— Я… я… я в ужасе!

— Почему? Ты воевал, видел и сам делал худшее, на что человек способен!

— Может, это не так ужасно в сравнении с тем, на что способны женщины?

— Ты преувеличиваешь. В мире и впрямь есть ужасные женщины, но я не из их числа.

— Ну, знаешь… использовать мужчину таким образом… чтобы я даже не знал о собственных детях?

— Почему ты не задавал умных вопросов до того, как валиться со мной на сено, сержант Шафто? Ты до сих пор не знал, что от этого бывают дети?

— Ладно… ладно… я в ужасе от другого.

— От чего же?

— Разумеется, я знал, что ты на самом деле меня не любишь. Так что на этот счёт я не обольщался.

— Разумеется. Как я знаю, что ты не любишь меня.

— Ну да. Хотя вообще-то ты аппетитная.

— Да и ты очень даже ничего, Боб.

— Но я всегда полагал, что ты спишь со мной, потому что разлучена с Джеком.

— Как ты со мной, потому что разлучён с Абигайль?

— Ну да, мадам. Мне и в голову не приходило, что я нужен в качестве производителя… что не так с номером вторым-первым?

— Люсьен, как бы сказать, убогонький. Среди Лавардаков это обычное дело. Кроме того, он вялый и плохо растёт.

— А что номер первый-нулевой?

— Прекраснейшее дитя на свете. Весёлый, крепкий, умничка…

— Как его зовут?

— Его крестили Жан-Жаком.

— Кажется, я догадываюсь, в честь кого «Жак».

— Да, а «Жан» в честь Жана Бара.

— Вы назвали своего первенца в честь пирата и бродяги?

— Не понимаю возмущения. В конце концов, один из них — твой брат.

— А почему такая фраза: «его крестили»?

— Он отзывается на имя «Иоганн».

— Как-как?

— Иоганн. Иоганн фон Хакльгебер.

— Странное имя для незаконного ребёнка французской герцогини.

— Он… отправился в Лейпциг почти полтора года назад. Ему тогда не исполнилось и полутора лет. Друзья, живущие в Германии, сообщают мне, что там его называют Иоганн фон Хакльгебер.

— «Фон» — это же что-то дворянское, вроде как «де» здесь?

— Да. Он живёт в доме немецкого барона.

— Я мало знаю об обычаях европейских дворян, но вся история представляется мне очень необычной.

— Ты ничего не понимаешь.

— Может, и не понимаю, мадам, но вижу, что лицо ваше раскраснелось, а глаза горят, как от любовных восторгов, но иначе.

— Это просто иная форма страстного желания.

— Вы хотите вернуть мальчика себе. Вас не устраивает то, где он… о Господи!

— Ну же, говори…

— У вас его отняли?!

— Да.

— Господи. Почему?!

— Не важно. Моя цель — добраться до того, кто похитил моего сына, и…

— Вернуть себе ребёнка, полагаю?

— …

— Н-да, судя по выражению вашего лица, мне не следовало торопиться с догадками.

— Давай я объясню, чем ужасно то, как со мной поступили восемнадцать месяцев назад.

— Я слушаю.

— Ты, вероятно, вообразил какие-то параллели между тем, что сделали с твоей Абигайль и с моим Жан-Жаком. Выбрось это из головы. Абигайль — рабыня, удерживаемая против воли, пленница, с которой дурно обращаются. У моего Жан-Жака всё иначе. Ему много лучше жить Иоганном в Лейпциге, чем Жан-Жаком в Версале. Хозяева Абигайль — уроды и недоумки. Да, её муки доставляют тебе боль, но твой путь ясен. Это путь справедливого гнева, мести, воздаяния, спасения, так хорошо знакомый из мифов и легенд. Лотар фон Хакльгебер совершил нечто куда более жестокое. Он сделал моего ребёнка счастливым. Если бы я сумела проникнуть в Лейпциг и выкрасть сына, малыш бы испугался. И, наверное, справедливо, потому что, вернувшись сюда, я вынуждена была бы отдать его в церковный приют на попечение монахинь, где из него бы вырастили иезуитского священника.

— Ужас. Я рад, мадам, что не был рядом с вами, когда вы впервые это осознали.

— …

— Почему вы так на меня смотрите? Я начинаю думать, что мне стоит одеться, а может, и вооружиться…

— …

— Вы что, только сейчас это поняли?!

— Когда мысль настолько ужасна, разум отказывается заглотить её в один присест, но много раз отрыгивает и пережёвывает, как коровью жвачку, прежде чем сможет принять в себя. Это всё я пережёвывала больше года. После того, как Жан-Жака похитили, мне потребовалось несколько недель, чтобы узнать, где он. К тому времени, как удалось составить хоть какой-то план, чтобы его вызволить, я забеременела Люсьеном. Только сейчас, когда Люсьен родился, а я оправилась после родов, стало возможным предпринять новые шаги в отношении Жан-Жака. А теперь поздно. Всё. Кончено. Я проглотила эту мысль.

— Хорошо. Я видел, что к этому идёт. Положите голову мне на грудь, мадам. Я вас обниму, и вы не упадёте. Плачьте сколько хотите, я здесь, никто не смотрит, мы никуда не торопимся.

— …

— …

— …

— Конечно, если подумать, то, что мою любимую купил и обесчестил вельможный сифилитик, — сущий пустяк в сравнении с вашей бедой.

— Я не понимаю, когда ты ехидничаешь.

— Я тоже, мадам. Честное слово. Но скажите мне: если вы не можете вернуть сына, не повредив ему, что вы намерены делать?

— Размышляя над этим самым вопросом, я теряюсь в сомнениях, а сомнения могут только повредить делу. Скоро я начну действовать.

— И какой же цели вы добиваетесь?

— Я хочу, в некотором смысле, наступить Лотару на горло и увидеть его беспомощный взгляд.

— Отлично. Отлично! Последним, кто так поступил со мной, был граф Апнорский, и…

— Я куда предусмотрительнее покойного Апнора и устрою так, чтобы меня не забили до смерти палкой.