— Почёл бы за честь.
— Я согласна, — объявила Элиза, — но сперва ответьте мне на один вопрос.
— Непременно.
— Как давно вы вынашиваете этот замысел? И обсуждали ли вы его с братом?
Жан-Жак, с удивительным в полугодовалом младенце чутьём на происходящее, заплакал в соседней комнате. Д'Озуар задумался.
— Моему брату Этьенну вы нужны по другой причине.
— Знаю — я могу рожать здоровых детей.
— Отнюдь, мадемуазель. Очень глупо было с вашей стороны так думать. Есть множество смазливых дворяночек, способных рожать здоровых младенцев, и хлопот с ними куда меньше, чем с вами.
— Так почему ж я ему нужна?
— Помимо вашей красоты? Ответ: Кольбер.
— Кольбер умер.
— Однако жив сын Кольбера — маркиз де Сеньеле. Министр флота и, как его отец, начальник моего отца. Можете хоть в малой степени вообразить, каково герцогу, наследнику древнего рода, кузену самого короля, смотреть, как вчерашний простолюдин окружён почётом, словно пэр Франции? Склоняться перед сыном лавочника?
— Да, нелегко, наверное, — сказала Элиза без особого сочувствия.
— Герцогу д'Аркашону легче, чем другим, — мой отец не так заносчив, как некоторые. Он угодлив, гибок, умеет приспосабливаться…
— Настолько, — завершила его мысль Элиза, видя, что маркизу не хватает на это духа, — что хочет женить Этьенна на женщине, которая больше всего напоминает ему Кольбера.
— Простой род, талант к деньгам, уважение короля, — сказал маркиз. — А если она к тому же красива и рожает здоровых детей — тем лучше. Возможно, вам кажется, мадемуазель, что вы в Версале чужая. Однако Версалю всего семь лет. У него нет древних традиций. Его создал Кольбер, простолюдин. Да, там полно людей знатных, однако не обманывайте себя, воображая, будто им там уютно. О нет, мадемуазель, это вы — идеальная версальская придворная, это вам все остальные будут завидовать, когда вы там утвердитесь. Мой отец видит, как скользит вниз, как семья его утрачивает богатство и влияние. Он бросает верёвку вверх, надеясь, что кто-то, стоящий на более высоком и крепком основании, сумеет его вытащить. И этот кто-то — вы, мадемуазель.
— Нелёгкая задача для женщины, которая, не имея гроша за душой, пытается воспитывать ребёнка, — сказала Элиза. — Надеюсь только, что ваш отец не доведён ещё до столь отчаянного положения, которое рисуется по вашим словам.
— Пока — нет. Однако, лёжа по ночам без сна, он думает, как ему и его потомкам избежать такого отчаянного положения в будущем.
— Коли так, мне предстоит много работы? — сказала Элиза, отходя от окна и разглаживая руками юбку.
— С чего вы думаете начать, мадемуазель?
— Наверное, с письма в Англию, мсье.
— В Англию! Но мы с ней воюем! — притворно возмутился маркиз.
— Я имею в виду натурфилософскую переписку, — сказала Элиза, — а наука не знает границ.
— А, вы хотите написать кому-то из своих друзей в Королевском обществе?
— Я имела в виду доктора Уотерхауза, — сказала Элиза. — Ему недавно удалили камень.
На лице маркиза проступило то испуганно-зачарованное выражение, с которым люди узнают о литотомии.
— Насколько мне известно, он благополучно пережил операцию и теперь идёт на поправку, — продолжила Элиза. — Может быть, у него найдётся время удовлетворить праздное любопытство французской графини.
— Возможно, — кивнул маркиз, — но я не понимаю, почему вашим первым шагом должно стать письмо старому больному натурфилософу в Лондон?
— Не только первым, но и единственным, — отвечала Элиза. — Это то, что я легко могу сделать, не покидая Дюнкерка. Для начала я бы завела разговор, с ним или с кем-нибудь другим, о деньгах — бумажных и металлических.
— Почему не с испанцем? Они чеканят деньги, которые признаёт весь мир.
— Именно потому, что английская монета так плоха, я предпочитаю вести дела с англичанином, — сказала Элиза. — Не поверите, какие чёрные бесформенные уродцы ходят у англичан в качестве денег. Однако английская торговля процветает, и сама страна живёт не беднее других. Мне она представляется огромным Лионом, где мало звонкой монеты, но нет недостатка в кредите, способствующем торговле.
— Что ничего не даст во время войны, — заметил маркиз. — Воюющий король посылает своё войско в другую страну, где бумаги не принимают. Значит, он должен отправлять туда металлические деньги на закупку фуража и прочие нужды. Как в таком случае Англии воевать с Францией?
— Тот же вопрос можно задать применительно к Франции. Уж не обессудьте, мсье, но французская валюта далеко не так надёжна, как вам, возможно, представляется.
— Вы рассчитываете, что ваш доктор Уотерхауз ответит на такие вопросы?
— Нет, хотя надеюсь, что он вступит со мною в беседу, по ходу которой могут отыскаться ответы.
— Я считаю, что ответ: коммерция, — проговорил маркиз. — Сам Кольбер сказал: «Коммерция — источник финансов, а финансы — мускулы войны». То, за что страна не может расплатиться металлом, она способна получить в обмен на товар.
— Верно, мсье, однако не забывайте, что товар — не только нечто осязаемое, как воск господина Вахсманна, но и самые деньги: то, чем ворочает Лотар фон Хакльгебер, а это уже дело тёмное и загадочное — как раз для членов Королевского общества.
— Я думал, они изучают бабочек.
— Некоторые из них, мсье, изучают также банки и деньги. Боюсь, они намного опередили наших французских энтомологов.
Мыс Гри-Не, Франция
15 декабря 1689
Голландец, вздумай он написать этот пейзаж, не потратил бы много красок — пятно чаячьего помёта на скамье вполне заменило бы ему палитру. Небо было белое, земля — тоже, ветки деревьев — чёрные, кроме тех мест, где их облепило снегом. Фахверковый дворец являл взгляду белые стены с паутиной почерневшего от сырости дерева. Красную черепичную крышу по большей части скрывал снег, лишь местами протаявший над печками. Нынешнее время знало дворцы и повеличественней: этот состоял из большого прямоугольного двора, открытого к Ла-Маншу, конюшен с одного боку, флигеля для слуг — с другого и господского дома посередине. Береговой обрыв почти полностью заслонял море, оставляя лишь узкую серую полоску, сливавшуюся с белым небом где-то у Дуврских скал.
Во дворе стояли карета и запряжённый двумя лошадками багажный фургон. Кучера и лакеи в сырых шерстяных плащах переходили от лошади к лошади, снимая пустые торбы из-под овса и поправляя упряжь. Из флигеля показалась крупная, закутанная шерстяным платком женщина — её лицо едва угадывалось в глубоком туннеле чепца. Женщина поставила ногу на подножку кареты и забралась внутрь, от чего весь экипаж задрожал и закачался. Из конюшни, попыхивая глиняными трубками, вышли двое мужчин. Они натянули толстые перчатки и сели в сёдла; при этом дорожные плащи разошлись, и стало видно, что оба, подобно боевым кораблям, оснащены разнообразным огнестрельным оружием, кинжалами и абордажными саблями.
Дверь господского дома распахнулась, выплеснув разнообразие красок: зелёное шёлковое платье, украшенное разноцветными лентами и оборками, розовое лицо, синие глаза, белокурые волосы, удерживаемые драгоценными шпильками и лентами. Дама обернулась, прощаясь с кем-то в доме, и вышла во двор. Взгляд её сразу остановился на единственном человеке, который ещё не сел в седло и не забрался в экипаж. Массивный и приземистый, как мортира, он был одет в длинный камзол и чёрные от сырости сапоги. Шляпа его — отделанная золотым галуном и страусовыми перьями треуголка — свалилась с головы и лежала на снегу, словно выброшенный на мель флагманский корабль. Судя по следам на снегу, а также бороздам, оставленным полами камзола и ножнами, господин расхаживал по двору уже довольно долго. Внимание его было приковано к небольшому свёртку, стремительно набиравшему высоту.
Молодая дама в зелёном платье нагнулась, подняла забытую шляпу и стряхнула с перьев снег.
Свёрток достиг апогея, завис на мгновение в нескольких футах над непокрытой головой низкорослого господина и полетел вниз. Господин немного выждал, затем подхватил свёрток и аккуратно замедлил его падение. Свёрток замер в ладони от земли, господин склонился над ним, словно могильщик. Из одеяла раздался крик, так что дама стремительно выпрямилась. Однако крик оказался лишь прелюдией к долгому, захлёбывающемуся смеху. Дама с облегчением выдохнула и тут же застыла снова, потому что господин, заливисто ухнув, вновь подбросил свёрток высоко в воздух.