— На некоторых из них клейма негде ставить, — сообщил Мойше. — Поэтому мне велели сопровождать ходжу-эл-пенджика в баньёл и показать ему твоё тело, а прежде я долгие часы дожидался во дворе, покуда ходжа-эл-пенджик проводил сиесту в тени лаймового дерева. Потом мы отправились в баньёл, но к тому времени тебя уже увезли на янычарское кладбище.

— Куда-куда? Я такой же янычар, как и ты!

— Тс-с-с! Так я и заключил за те несколько лет, что был прикован рядом с тобой и выслушивал твой автобиографический бред. Поначалу рассказы казались невероятными, затем — даже занимательными, но после сотого и тысячного повторения…

— Хватит! Не сомневаюсь, Мойше де ла Крус, что у тебя хватает собственных неприятных качеств, даже если я в отличие от тебя их не помню. Сейчас я хочу знать одно: почему меня приняли за янычара?

— Во-первых, когда тебя взяли в плен, при тебе была янычарская сабля.

— Военный трофей?

— Во-вторых, ты бился с таким ожесточением, что недостаток мастерства остался незамеченным.

— Я намеревался пасть в бою, иначе проявил бы меньше первого и больше второго.

— В-третьих — неестественное состояние твоего члена сочли знаком строгого воздержания.

— Вынужденного!

— И заключили, что ты сам себя укоротил.

— Ха! Всё было совсем не так…

— Стоп! — Мойше схватился за голову.

— Я забыл, что ты всё слышал.

— В-четвертых: у тебя на руке выжжена арабская цифра 7.

— Я тебе скажу, что это буква V и означает она «вагабонд».

— Сбоку похожа на семёрку.

— И почему это делает из меня янычара?

— Когда новобранец принимает присягу и становится ёни-ёлдаш — это низший чин, — у него на руке выжигают номер казармы, чтобы знать, к какой сеффаре он принадлежит и какой баш-ёлдаш за него отвечает.

— Ясно. Сочли, что я из седьмой казармы некоего османского гарнизона.

— Совершенно верно. А поскольку ты был явно не в себе и никуда, кроме как на галеры, не годился, тебя решили оставить тутсаком, невольником, пока не умрёшь или не придёшь в рассудок. В первом случае тебя бы похоронили как янычара.

— А во втором?

— Это ещё предстоит узнать. Тогда мы считали, что имеет место первый случай. Поэтому мы отправились за городскую стену на кладбище оджака.

— Можно ещё разок?

— Оджак, или, по-нашему, очаг — турецкий янычарский орден, созданный по подобию мальтийского.

— Вот этот малый, который идёт, чтобы огреть нас «бычьим хером», принадлежит к очагу?

— Нет. Он служит у корсара, владельца нашей галеры. Корсары — ещё одно совершенно отдельное сообщество.

После того, как турок несколько раз вытянул Мойше и Джека «бычьим хером» и отправился вразумлять других невольников, Джек попросил Мойше продолжить рассказ.

— Мы с ходжой-эл-пенджиком отправились на кладбище. Мрачное это место, Джек: бесчисленные гробницы, по большей части в форме перевёрнутых скорлупок, призванные напоминать становища юрт в Трансоксианской степи — прародине, по которой до сих пор тоскуют все турки, хотя, если она и впрямь так выглядит, я их не понимаю. Тем не менее, мы час бродили среди каменных юрт, ища твоё тело, и уже собирались поворачивать вспять, когда услышали глухой голос, выкликающий какие-то не то заклятия, не то пророчества на неведомом языке. Так вот ходжа-эл-пенджик и без того был на взводе — бесконечная прогулка по кладбищу навела его на мысли о демонах, ифритах и прочей нечисти. Когда он услышал твой голос, несущийся, как мы скоро поняли, из мавзолея убиенного аги, он едва не припустил к городским воротам. Однако под рукой был не просто невольник, а и еврей в придачу, поэтому меня отправили в гробницу — посмотреть, что будет.

— И что же?

— Я нашёл тебя, Джек. Ты стоял в жутком, но восхитительно прохладном склепе, молотил по крышке саркофага, в котором покоится ага, и повторял какие-то английские слова. Смысла их я не понял, но звучали они примерно так: «Эй, любезный, принеси-ка мне кружечку твоего лучшего портера!»

— Я точно был не в своем уме, — пробормотал Джек, — ибо в таком климате куда лучше светлое пльзеньское.

— Ты был по-прежнему шалый, но я заметил в тебе искру, какой не видел уже год или два — уж точно с тех самых пор, как нас продали в Алжир. Я подумал, что жар лихорадки вкупе с палящим солнцем, на котором ты пролежал несколько часов, выгнал французскую хворь из твоего тела. И впрямь с тех пор ты день ото дня становишься всё вменяемее.

— И как всё это воспринял ходжа-эл-пенджик?

— Ты вышел голый и красный от солнечных ожогов, как варёный рак, и тебя приняли за некую разновидность ифрита. Надо сказать, что турки страшно суеверны и особенно боятся евреев. Считается, будто мы обладаем некими оккультными способностями, и каббалисты в последнее время немало потрудились для укрепления этой веры. Тем не менее, скоро всё прояснилось. Наш хозяин получил сто ударов по пяткам палкою толщиной с мой большой палец, а затем его раны полили уксусом.

— Н-да, я бы предпочёл «бычий хер»!

— Надеются, что через месяц-другой хозяин сможет стоять. А тем временем мы пережидаем равноденственные шторма и приводим в порядок нашу галеру, как ты и сам видишь.

По ходу рассказа Джек косился на других галерников и видел невероятное смешение рас. Здесь были негры, европейцы, евреи, индусы, азиаты и множество других, незнакомых ему народностей, однако никого из команды «Ран Господних».

— А что с Евгением и мистером Футом? Выражаясь поэтически: получено ли за них страховое вознаграждение?

— Они на левом весле. Евгений гребёт за двоих, мистер Фут не гребёт вовсе, поэтому в контексте хорошо управляемой галеры они практически неразделимы.

— Так они живы?

— Живы и здравствуют — ты увидишь их позже.

— Почему они не отскабливают ракушки вместе со всеми? — обиженно поинтересовался Джек.

— Зимними месяцами в Алжире, когда галеры не выходят в море, гребцам дозволяется — нет, горячо рекомендуется — заниматься отхожим промыслом. Хозяин получает долю от заработанного. Те, кто ничего не умеют, отскабливают ракушки.

Новость эта Джека не обрадовала, и он накинулся на ракушки с такой злостью, что едва не врубился в корпус галеры. Немедля последовал нагоняй — не от надсмотрщика-турка, а от приземистого рыжего невольника, работавшего рядом.

— Мне плевать, ты правда тронутый или только прикидываешься, но обшивку изволь беречь, не то нам всем крышка! — гаркнул тот на английском пополам с голландским. Джек был на голову его выше и собрался уже воспользоваться своим преимуществом, но рассудил, что надсмотрщик, который лупит за простой разговор, вряд ли одобрит потасовку. Кроме того, за спиной у рыжего голландца стоял довольно крупный детина и поглядывал на Джека с той же брезгливой недоверчивостью. Детина смахивал на китайца, хотя не выглядел ни щуплым, ни забитым. И он, и голландец казались мучительно знакомыми.

— Эй, малый, потрави-ка немного! Ты не хозяин, не капитан. Что нам за дело до какой-то царапины — лишь бы на плаву держалась!

Голландец недоверчиво помотал головой и вернулся к ракушке, которую отсекал от галеры с тщательностью эскулапа, удаляющего мочевой камень эрцгерцогу.

— Спасибо, что не устроил сцену, — сказал Мойше. — Нам, на правом весле, важно поддерживать мир.

— Эти двое гребут вместе с нами?!

— Да, а пятый в городе, занят собственным промыслом.

— Так на кой нам хорошие с ними отношения?

— Помимо того, что мы восемь месяцев в году сидим на одной скамье?

— Да.

— Мы должны грести слаженно, чтобы сохранять паритет с левым веслом.

— А если мы не будем грести слаженно?

— Галера начнёт…

— Кружить на месте, понятно. А нам-то что?

— Помимо того, что нам спустят шкуру «бычьим хером»?

— Я так понимаю, это само собой.

— Гребцы подобраны друг к другу. Покуда мы гребём наравне с левым веслом, мы составляем комплект из десяти невольников. В таком качестве нас продали нынешнему хозяину. Однако если Евгений и его товарищи по скамье начнут грести сильнее, нас разделят — твои друзья окажутся на разных галерах либо даже в разных городах.