Менее всего я желаю навлечь на себя неудовольствие господина графа де Поншартрена, посему мог бы направиться в Гавр, однако несколько недель назад Вы оказали мне честь, дозволив сопроводить Вас в Гамбург, откуда Вы собирались проследовать с неким делом к казакам, татарам или немцам (я как моряк плохо вижу разницу, возможно, наблюдаемую географами между этими сухопутными племенами). Слухи гласят, что Вы приближаетесь к Лейпцигу, вотчине Лотара фон Хакльгебера. Посему представляется, что судьба золота и серебра, находящихся сейчас в моих трюмах, может иметь какие-то последствия для Вашего начинания. Однако я, хоть убейте, не могу вообразить этих последствий и выбрать верную линию.

Сводя итог, меня окружают люди, которые требуют от меня слишком многого, ничего не предлагая взамен. Сколько же отличны от них Вы, сударыня, сделавшая для меня более кого-нибудь из живущих единственно по причине пламенного чувства к моей скромной особе (не трудитесь отпираться!). Однако Вы никогда ни о чём меня не просили! В рассуждение сказанного я обращаюсь за советом к Вам и ни к кому иному. Надеюсь, что письмо застанет Вас в добром здравии в Крыму, Туркестане, Внутренней Монголии[34] или куда там Вы отправились. Знайте, что я жду от Вас указаний, заходить мне в Дьепп, Гавр или в какой-нибудь иной порт.

Ваш припухлый невольник любви

(кап.) Жан Бар.

Принцесса Каролина-Вильгельмина Бранденбург-Ансбахская сморщила носик и отбросила косу обратно через плечо.

— «Припухлый невольник любви» — это какое-то французское выражение? Я никак не пойму, что оно значит.

— Пустое! Это глупость, которую капитан Жан Бар присовокупил в конце, поскольку должен был как-то закончить письмо, но не знал как и оттого смешался. Слава Богу, в сражениях он более хладнокровен. Не обращайте внимания, сударыня.

— Почему вы так ко мне обращаетесь! Перестаньте!

— Потому что вы принцесса по рождению и скорее всего когда-нибудь станете королевой. Меня же герцогиней сделали.

— Но для меня вы тётя Элиза!

— А ты для меня мой бельчонок. Однако факт остаётся фактом: вы обречены быть принцессой вне зависимости от ваших желаний и должны будете когда-нибудь выйти замуж.

— Как мама, — сказала Каролина, вдруг посерьёзнев.

— Не забывайте, пожалуйста, что это происходило дважды. Во второй раз ей пришлось выйти за человека совершенно неподходящего. А вот первый её брак — с вашим отцом — был счастливым, и благодаря ему на свет появилась совершенно замечательная принцесса.

Каролина вспыхнула румянцем и потупилась. Снаружи щёлкнул бич, карета тронулась с места. Перед этим они некоторое время стояли у северных ворот Лейпцига. Каролина подняла глаза, и в них отразился свет от окна. Элиза продолжила:

— Почему ваша мама так неудачно вышла замуж во второй раз? Потому что обстоятельства сложились против неё — обстоятельства, которые она была бессильна изменить, — и в конце концов не оставили ей выбора. Теперь как вы думаете, зачем я дала вам читать свою личную переписку с капитаном Баром? Чтобы скоротать дорогу до Лейпцига? В таком случае мы могли бы просто сыграть в карты. Нет, я показала письмо, потому что хочу чему-то вас научить.

— Чему именно?

Вопрос застал Элизу врасплох. Некоторое время в карете слышались только звуки, долетавшие снаружи: стук подков, шебуршание ободьев по дороге, хрюканье рессор. На них упала тень, и тут же вновь стало светло: карета миновала ворота и въехала в Лейпциг.

— Будьте внимательны, вот и всё, — сказала Элиза. — Примечайте и складывайте увиденное в картину. Думайте, как её можно изменить, и делайте так, чтобы она менялась. Какие-то ваши поступки окажутся глупыми, другие принесут неожиданный результат; а тем временем уже то, что вы действуете, а не бездействуете, будет для вас в некотором смысле бронёй…

— Дядя Готфрид говорит: «Активное неуничтожимо».

— Доктор говорит это в довольно узком метафизическом смысле. Однако его слова — не худший девиз, который вы могли бы избрать.

И тут Элиза десятый раз за последние десять минут потрогала лицо. К нему были приклеены полдюжины чёрных фетровых кружочков, скрывающих маленькие рытвины, которые оспа выкопала на её лице и не удосужилась сровнять перед отступлением.

Почти всё, что Элиза знала о течении болезни, она услышала задним числом от Элеоноры и врача. Сама она провалилась в какой-то сумеречный полусон. Глаза оставались открытыми, впечатления проникали в мозг, но время, проведённое в этом трансе — около недели — казалось очень долгим и вместе с тем очень коротким. Коротким, потому что она мало что помнила — всё спрессовалось во фразу «когда я болела оспой». Очень долгим, потому что в эту неделю она слышала каждое тиканье часов, медленное и мучительное набухание под кожей, вспыхивавшее искоркой боли всякий раз, как сливались соседние пузырьки. Кое-где — особенно на пояснице — искорки разгорались в настоящий костёр. Неведомо для Элизы в те часы решалась её судьба: если бы огонь распространился дальше и разгорелся сильнее, кожа сошла бы совсем, и она бы не выжила.

В такие моменты врач выходит к заламывающим руки близким и говорит, что положение очень серьёзное. Если некоторое время спустя он добавляет, что «надежды на выздоровление нет», все догадываются, что болезнь достигла стадии свежевания. В Элизином случае этого не произошло. Судьба бросила монетку, и выпал орёл. Оспа едва не сняла всю кожу с поясницы и кое-где на руках и ногах. Внутренние органы тоже пострадали. Однако болезнь пощадила зрение и оставила на лице лишь десятка четыре отметин, из которых большая часть была видна только на ярком солнце. Из примерно десяти видимых при свечах некоторые можно было спрятать под волосами и высоким воротником, остальные она заклеила мушками. Элиза не собиралась до конца жизни каждый день клеить на лицо эту гадость, но сегодня был особенный случай. Она ехала в Лейпциг — большой город по здешним меркам — и собиралась встретиться с некоторыми людьми.

Из шести недель во вдовьем доме первые прошли (как понимала теперь Элиза) в начальной стадии болезни и завершились приездом курфюрста и его любовницы, накануне которого Каролину с Аделаидой отослали в Лейпциг. Потом почти две недели оспенной сыпи. Элиза по-настоящему очнулась и начала складывать впечатления в осмысленную картину лишь на двадцать четвёртые сутки; в тот же самый день далёкие колокола Торау и Виттенберга зазвонили по курфюрсту Саксонии и его любовнице. Элеонора овдовела вторично и стала вдовствующей курфюрстиной Саксонской. Это означало, что она наконец-то на своём месте, во вдовьем доме, как ей и положено по рангу. Новым курфюрстом стал брат Иоганна-Георга Август. Август Сильный. Он уже зачал сотню незаконных отпрысков и, по слухам, неусыпно трудился над второй сотней; его страсть к единоборству с дикими зверями никак не могла упрочить репутацию Саксонии при французском дворе; однако его не били в детстве по голове, он не желал зла Элеоноре и не покушался на Каролину, так что в целом всё вроде бы обернулось к лучшему.

Элеонору вызвали в Дрезден на похороны супруга, а после того, как матрас и простыни больной сожгли на берегу Эльбы, и корки сошли, явив взглядам её новое лицо, Каролина и Аделаида вернулись из Лейпцига вместе с большей частью Элизиной свиты. Вот и все события четвёртой недели. В пятую и шестую Элиза набиралась сил. Оспа, судя по ощущениям, сотворила с её внутренностями то же, что с поясницей, и это затрудняло еду, переваривание и облегчение. Даже если бы она выскочила из болезни, как резиновый мячик, всё равно пришлось бы ждать, пока сошьют новые платья, поуже, на исхудавшую фигуру, со стоячими воротниками и длинными манжетами, чтобы скрыть изуродованные участки кожи. Однако позавчера она вдруг поймала себя на том, что тяготится бездельем. Вчерашний день был посвящен составлению планов. Сегодня утром Элиза выехала из вдовьего дома с небольшим кортежем наёмных экипажей. В последний миг она решила прихватить с собой Каролину (чтобы развязать руки Элеоноре, целиком занятой обустройством вдовьего быта) и Аделаиду (которая в отсутствии Каролины становилась невыносимо капризной).