Лейбниц кашлянул.

— Путь в Берлин долог, — заметил он, — но не настолько.

Даниель сказал:

— Доктор пеняет мне за отступление от темы. Я говорил о новом институте в Бостоне.

— Да. Чем он будет заниматься?

Тут Даниель, как ни странно, смешался, плохо представляя, с чего начать. Однако доктор, знавший Каролину куда лучше, сказал: «Позвольте мне», и Даниель с облегчением уступил ему слово.

Лейбниц начал:

— Такие люди, как ваше высочество, склонные думать и копать вглубь, нередко бывают увлекаемы в некие лабиринты сознания — загадки о природе вещей, над которыми можно биться всю жизнь. Возможно, вы в них уже побывали. Первый лабиринт: вопрос свободы и предопределения. Второй: структура континуума.

— Структура чего?!

— Когда вы наблюдаете предметы вокруг себя, например, вон ту колокольню, и начинаете делить их на составные части, такие как кирпичи и цемент, а части на части, то на чём вы остановитесь?

— На атомах?

— Некоторые думают так, — с готовностью согласился Лейбниц. — Однако даже в «Математических началах» господина Ньютона нет попытки разрешить эти вопросы. Он старательно обходит оба лабиринта — мудрый выбор! Ибо господин Ньютон никоим образом не касается вопроса о свободе и предопределении, лишь ясно даёт понять, что верит в первое. И не затрагивает атомов. Мало того, он даже не хочет публиковать свои труды по анализу бесконечно малых! Но не обманывайтесь, будто такие материи его не занимают. Он бьётся над ними день и ночь. Как я, как доктор Уотерхауз будет биться над ними в Массачусетсе.

— Вы решаете эти задачи врозь или…

— Главнейший вопрос, который мне следовало предвосхитить! — хлопнул в ладоши Лейбниц. — И я, и Ньютон подозреваем, что задачи связаны. Что это не два лабиринта, а один большой с двумя входами! Можно войти через любой, но разгадав один, вы разгадаете оба.

— Тогда позвольте сказать, как я поняла вас, доктор. Вы считаете, что постигнув структуру континуума, то есть атомы или как их…

Лейбниц пожал плечами.

— Или монады. Но продолжайте, пожалуйста.

— Постигнув их, вы разрешите дилемму свободной воли и предопределения.

— Коротко говоря, да, — отвечал доктор.

— Атомы мне понятнее, — начала Каролина.

— Вам только так кажется, — возразил Лейбниц.

— Что тут понимать? Это крохотные твёрдые частички вещества, которые сталкиваются…

— Насколько велики атомы?

— Бесконечно малы.

— Как они в таком случае соприкасаются?

— Не знаю.

— Положим, они каким-то чудом столкнулись. Что происходит тогда?

— Они отскакивают.

— Как бильярдные шары?

— Точно.

— Однако представляет ли ваше высочество, сколь сложен должен быть бильярдный шар, чтобы отскакивать? Наивно полагать, что самая примитивная сущность, атом, обладает хотя бы одним из мириада свойств отполированного шара слоновой кости.

— Ладно, хорошо, но иногда они слипаются и образуют агрегаты, более или менее рыхлые…

— Как они слипаются? Даже бильярдные шары к этому не способны!

— Понятия не имею, доктор.

— Никто не имеет, так что не огорчайтесь. Даже Ньютон, сколько ни трудился, не понял, как действуют атомы.

— А господин Ньютон и над атомами трудится? — спросила Каролина. Вопрос был обращён к Даниелю.

— Постоянно, — отвечал тот, — однако его труд зовётся алхимией. Долгое время я не мог постичь столь упорного интереса, покуда не понял, что через алхимию Ньютон силится разрешить загадку двух лабиринтов.

— Так, значит, в своём массачусетском институте вы будете заниматься алхимией, доктор Уотерхауз?

— Нет, ваше высочество, мне более убедительными представляются не атомы, а монады. — Даниель взглянул на Лейбница.

— Уф, этого-то я боялась! — воскликнула Каролина. — Потому что ничегошеньки в них не смыслю!

— Полагаю, мы установили, — мягко произнёс Лейбниц, — что вы ничегошеньки не смыслите в атомах — какие бы иллюзии ни питали на сей счёт. Надеюсь избавить ваше высочество от заблуждения, согласно которому в поисках фундаментальной частицы универсума атомы являются более простым и естественным выбором, нежели монады.

— Чем монада отличается от атома?

— Давайте прежде выясним, в чём их сходство, ибо у них много общего. И монады, и атомы бесконечно малы, однако всё из них состоит; чтобы разрешить парадокс, мы должны обратиться к взаимодействию между ними. В случае атомов это столкновения и слипания, в случае монад — взаимодействие более сложной природы, к которому я вскорости перейду. Однако в обоих случаях мы должны объяснить всё, что видим — скажем, эту колокольню, — исключительно в терминах взаимодействия фундаментальных частиц.

— Исключительно, доктор?

— Да, ваше высочество. Ибо если вселенная создана Богом по понятным и неизменным законам — а уж это-то Ньютон доказал, — то она должна быть единообразна во всём снизу доверху. Если она состоит из атомов, то она состоит из атомов и должна объясняться в терминах атомов; зайдя в тупик, мы не можем всплеснуть руками и сказать: «А вот это чудо!» или «Здесь я и ввожу совершенно новую сущность, которая зовётся силой и не имеет никакого отношения к атомам». Оттого-то мы с доктором Уотерхаузом и не любим атомарную теорию, что не видим, как такие явления, как свет, тяготение и магнетизм, можно объяснить ударами и слипанием твёрдых кусочков вещества.

— Значит ли это, что вы можете объяснить их в терминах монад, доктор?

— Пока нет. Нет в том смысле, что мы не можем написать уравнение, которое предскажет рефракцию света или направление компасной иглы. Однако я твёрдо верю, что такая теория будет фундаментально более верна, чем атомарная.

— Госпожа герцогиня д'Аркашон говорила мне, что монады сродни маленьким душам.

Лейбниц помолчал.

— Слово «душа» часто употребляют в контексте монадологии. Оно имеет много значений, по большей части древних, и сильно затрёпано богословами. В устах проповедников оно извращалось больше, чем любое другое. Так что, возможно, это не лучший термин для новой дисциплины — монадологии. Однако оно пристало.

— Они подобны человеческим душам?

— Ничуть. С дозволения вашего высочества попытаюсь объяснить, как в этом контексте появилось удобопревратное слово «душа». Когда философ отважно вступает в лабиринт и начинает дробить универсум на все меньшие и меньшие доли, он знает, что когда-нибудь должен будет остановиться и сказать: «Отсель деление невозможно, ибо я дошёл до мельчайшей, элементарной, неделимой единицы: фундаментального кирпичика мироздания». И дальше нельзя увиливать, а надо встать и провозгласить некие утверждения касательно этих кирпичиков: каковы их свойства и как они взаимодействуют между собой. Мне совершенно очевидно, что взаимодействия эти немыслимо многообразны, сложны, переменчивы и тонки: в качестве непреложного доказательства просто оглядитесь и подумайте, что может объяснить пауков, луны и глазные яблоки. В столь густой паутине зависимостей, какие законы правят тем, как одна монада отзывается на все остальные монады во вселенной? И я не просто так сказал «все»: монады, составляющие меня или ваше высочество, ощущают притяжение Солнца, Юпитера, Титана и далёких звёзд, то есть чувствуют все и каждую из мириада монад, составляющих исполинские небесные тела, и на все и каждую откликаются. Как уследить за всем и решить, что делать? Я утверждаю, что любая теория, основанная на допущении, будто Титан испускает атомы, несущиеся через пространство и ударяющие в мои атомы, весьма сомнительна. Ясно, что мои монады в каком-то смысле воспринимают Титан, Юпитер, Солнце, доктора Уотерхауза, лошадей, везущих нас в Берлин, вон тот сарай и всё остальное.

— Что значит «воспринимают»? У монад есть глаза?

— Всё должно быть куда проще. Это логическая необходимость. Монада в моём ногте чувствует притяжение Титана, не так ли?

— Насколько я понимаю, так диктует закон всемирного тяготения.

— Я объясняю это перцепцией, восприятием. Монады воспринимают. Однако монады ещё и действуют. Если бы мы могли перенестись ближе к Сатурну и попасть в сферу притяжения его луны, мой ноготь вместе со всем мной упал бы на Титан — это было бы коллективное действие всех моих монад в ответ на их восприятие спутника. Итак, ваше высочество, что мы знаем о монадах?