Так продолжалось некоторое время. Однако в лето Господне 1635-е сёгун объявил, что отныне ни один японец не может под страхом смерти покинуть остров, а все японцы за его пределами должны в трёхлетний срок вернуться на родину. Ослушников ждала казнь. Через два года христианские ронины подняли мятеж на Кюсю и полгода сражались с войсками сёгуна, но в конце концов были уничтожены. Вскоре оставшихся христиан перебили после взятия замка Хара. Мой отец уцелел благодаря чудесам, явленным различными святыми-заступниками; о них я рассказывать не стану, ибо знаю, что ты еретик и не веришь в помощь святых. Он совершил последний рейс в Манилу и женился там на молоденькой японке.

Я родился в Маниле через три года после того, как Япония закрылась от внешнего мира. Мальчиком я умолял отца показать мне родные края, но к тому времени он был стариком, его судно — изъеденной червями развалиной. Он утешался тем, что рисовал берега, вдоль которых когда-то ходил из Манилы в контрабандистскую бухточку на Хонсю. Моя жалкая мазня, «Сто семь видов побережья на пути к городу Ниигата», лишь убогое повторение его работ.

В сравнении с отцовской моя жизнь бедна событиями. Я вырос в Маниле, среди японских католиков и нескольких священников-испанцев. Отцы-иезуиты научили меня читать и писать, христианский ронин — боевым искусствам. Со временем я принял сан и отправился в Гоа, где прожил некоторое время и немного выучил малабарский. Затем меня отправили в Рим. Я увидел собор Святого Петра и поцеловал перстень святейшего отца. Я думал, что Папа отправит меня в Японию пострадать за Христа, но он ничего мне не сказал. Я был раздавлен и по слабости и гордыне некоторое время колебался в вере. Наконец я вызвался поехать миссионером в Китай, чтобы, возможно, принять мученический венец там. Я сел на корабль, отправлявшийся в Александрию, но по пути на нас напали берберийские корсары. Я перебил множество врагов, но один из членов нашей команды, желая снискать расположение турок — будущих своих хозяев, — сзади ударил меня кофель-нагелем по голове. Турки доставили нас в Алжир и казнили предателя на крюке. Мне предложили стать корсаром, но я отказался, и меня приковали к скамье вместе с другими гребцами.

Бумажная дверь отодвинулась. Из темноты за ней показались две эбеновые груди и живот, а следом в комнату вступила их обладательница, Коттаккал, королева малабарских пиратов. За нею шёл Даппа, тоже голый по пояс, но с турецкой саблей. Стало понятно, что за бормотание слышалось последние четверть часа из-за бумажной стены: Даппа переводил королеве рассказ Гото.

Она была женщина крупная, почти со среднего европейца. Широкие бёдра обеспечивали исключительную устойчивость, когда королева стояла босиком на кренящейся палубе, и плодовитость — она родила пять дочерей и двух сыновей. Великолепный круглый живот обтягивала гладкая лилово-чёрная кожа. Джеку всегда казалось, будто он проваливается в эту чёрную огромность; по косвенным признакам можно было предположить, что у других возникает такое же чувство. Груди, выкормившие семерых, слегка обвисли, но лицо было прекрасно: круглое и гладкое, если не считать шрама на левой скуле. Затейливо вырезанные губы постоянно складывались в мудрую улыбку, даже усмешку; ресницы были густые и чёрные, как щетинная кисть. Голова постоянно словно возлежала на блюде, вернее, на целой стопке блюд, ибо, кроме бесчисленных колец и браслетов, королева носила множество дисков узорчатого булата, надевавшихся через голову на шею и составлявших что-то вроде блестящего тяжёлого воротника.

Теперь королева говорила, а Даппа переводил её слова на сабир.

— Когда мы захватили корабль с отцом Габриелем, Даппой и Мойше, ибо Джекшафто и остальные, не обладая мужеством этих троих, струсили и прыгнули за борт, подобно перепуганным крысам…

Джек низко поклонился и пробормотал: «Как всегда, искренне рад видеть ваше величество», однако королева, не обращая на него внимания, продолжала:

— Так или иначе, мои люди хотели предать их смерти, желая мне этим угодить. Однако отец Габриель обратился ко мне с речью, которая угодила мне ещё больше, и я сохранила им жизнь.

— Что он сказал? — спросил Енох Роот.

— Он сказал: «Вы вправе отрубить мне голову, но тогда вы не узнаете, как бродяга по имени Ртуть отомстил франкскому герцогу в Каире и похитил целый корабль мексиканского золота». Посему я велела ему перед смертью поведать эту историю. Он поведал, но на самом деле он говорил о том, что вместе со своими товарищами будет полезнее мне в качестве рабов, нежели в качестве обезглавленных трупов в водах Камбейского залива.

— Ваше величество сделали мудрый выбор, — сказал Енох Роот.

— Я часто в этом сомневалась, — отвечала королева-пиратка. — Даппа — полиглот, что, как он объяснил, означает человека, хорошо владеющего языком, и нашёл не один способ угождать мне при помощи языка. Габриель Гото устроил хороший, пусть и странный сад. Мойше только даром ел мой хлеб. Много раз мои советники предлагали продать их поодиночке за полцены. Несколько раз я была близка к этому, ибо в Гоа и Малакке есть превосходные невольничьи рынки. Однако, когда Джекшафто получил от Великого Могола джагир, всё переменилось, и началось строительство корабля. Вскоре даже самые недоверчивые мои капитаны спорили за честь добыть для него мачты.

— Я как раз гадал, откуда они возьмутся.

— Идём со мной, о податель вооружений, — проговорила королева Коттаккал и зашагала через бумажный домик Габриеля Гото. Она двигалась так стремительно, что поднятый ею ветер срывал сухие пальмовые листы со стопок законченных работ; мрачные картины кораблекрушений кружились и медленно опускались в тяжёлом воздухе. Среди них Джек заметил письма, написанные, как он догадывался, японскими иероглифами; они были на рисовой бумаге и выглядели изрядно потрепанными, как если бы проделали долгий путь.

— Какие вести от твоих собратьев по кисти в Японии и Маниле?

Лицо Габриеля Гото не выразило никаких чувств. Он лишь слегка повернулся к Джеку.

— Обычно я не жду от тебя живого интереса к событиям в Японии или жизни христианских ронинов в Маниле, — резко отвечал он.

— Однако теперь я вроде как король и должен расширять круг своих интересов, так что уж сделай милость.

— Сёгун по-прежнему копит серебро для внутренних нужд — то есть голландцев в Нагасаки заставляли брать за товары золотыми монетами. Однако в последнее время он установил такой низкий курс золота к серебру, что голландцы вынуждены принимать оплату огромным количеством меди. — Габриель сделал паузу и посмотрел на Джека, словно ожидая увидеть на его лице непонимание или скуку. Они шли за остальными через двор, где индуистские божки утопали в цветущей зелени, а от мелодично звенящих фонтанов струились прозрачные ручейки.

— Не томи душу, рассказывай!

— Всё, связанное с деньгами, контролирует семья Мицуи — они основали то, что вы назвали бы банкирским домом.

— Я так понимаю, ты связался со своими родичами — владельцами рудников.

— Откуда ты знаешь?

— Ну, если золото обесценилось, то это очень важно для тех, кто владеет медными копями.

Габриель Гото, явно потрясённый тем, что его раскусили, промолчал. Они вошли в покои Коттаккал и теперь шли за ней по крытой галерее. Королева беседовала с Енохом Роотом, но у Джека сложилось впечатление, что в паузах, покуда Даппа переводит, Енох прислушивается к их разговору с Гото.

Иезуит продолжал:

— Раз у тебя пробудился столь неожиданный и необъяснимый интерес к колебаниям японской валюты, то я предупреждаю, что всё очень сложно. Сёгун провёл на самом деле несколько девальваций, стремясь извлечь больше металла из земли, что, по его мнению, вызовет такой же рост производства. По крайней мере так видится с точки зрения горняка — единственной для меня доступной.

Они поднимались по каменной лестнице навстречу току прохладного, пахнущего солью воздуха.

— Объясни, в чём ещё сложности, — сказал Джек.