Россиньоль поморщился, из чего Элиза заключила, что он уже видел точные цифры.

— Не стану на этом задерживаться, — продолжала она, — поскольку благородной даме не пристало думать о столь вульгарной материи, как деньги. Что до драгоценностей — когда люди Бара их забрали, во мне ничто не дрогнуло. Однако по мере того, как шли дни, я всё больше и больше думала об утраченном богатстве. От безумия меня спасло голубоглазое сокровище, которое я прижимала к груди.

Она нарочно не сказала «наш ребёнок», ибо такого рода замечания собеседника явно раздражали.

— Наконец меня посадили в шлюпку и доставили на флагман. Лейтенант Бар вышел из каюты и учтиво меня приветствовал. Думаю, он ожидал увидеть почтенную вдовицу и при виде меня оторопел.

— Это не оторопь, — возразил Россиньоль, — а нечто совершенно иное. Вы наблюдали такое состояние тысячу раз, но сойдёте в могилу, так и не поняв, в чём оно состоит.

— Ладно. Едва лейтенант Бар оправился от загадочного состояния, о котором вы говорите, он проводил меня в свою каюту — высоко на корме, вон там — и велел подать кофе. Он был…

— Умоляю воздержаться от дальнейших восхвалений, — сказал Россиньоль, — ибо в письме я прочёл их столько, что по пути сюда загнал пять лошадей.

— Как вам угодно, — отвечала Элиза. — И всё же им двигала отнюдь не грубая похоть.

— Уверен, именно такое впечатление он и хотел на вас произвести.

— Ладно. Позвольте мне перескочить вперёд и вкратце обрисовать мою ситуацию. Во Франции я считаюсь графиней потому лишь, что так захотел король: однажды на церемонии утреннего туалета он объявил, будто я — графиня де ля Зёр; этим смешным словом французы называют мой родной остров.

— Не знаю, известно ли вам, — заметил Россиньоль, — что таким образом наш монарх косвенным образом заявил древние претензии Бурбонов на Йглм, которые его законоведы выкопали невесть откуда. Его величество строит военно-морскую базу здесь, по одну сторону Англии, и хотел бы создать другую на Йглме, с противоположной стороны. Ваше возведение в графское достоинство, при всей его для вас неожиданности, было частью более обширного плана.

— Нимало не сомневаюсь, — сказала Элиза. — Однако чем бы ни руководствовался король, я отплатила ему за милость шпионажем в пользу Вильгельма Оранского. Посему у его величества есть причины для лёгкого недовольства.

Россиньоль фыркнул.

— Однако я действовала, — продолжала Элиза, — под эгидой невестки Людовика, чью родную страну он захватил и до сих пор разоряет.

— Не разоряет, мадемуазель, а умиротворяет.

— Виновата. Далее: Вильгельм Оранский тайно произвёл меня в герцогини. Но это что-то вроде переводного векселя, выписанного голландским банкирским домом на лондонский.

Коммерческая метафора осталась для Россиньоля непонятной и даже несколько его раздосадовала.

— Во Франции он не котируется, — пояснила Элиза, — ибо Франция считает Якова Стюарта законным королём Англии и не признаёт за Вильгельмом Оранским права раздавать титулы. А если бы и признавала, то оспаривала бы его суверенитет над Йглмом.

Так или иначе, лейтенанту Бару перечисленные факты были неизвестны. Мне потребовалось время, чтобы дипломатично их изложить. Когда лейтенант всё выслушал и обдумал, то заговорил с величайшей осторожностью, точно лоцман, ведущий корабль среди дрейфующих брандеров. Между каждыми несколькими словами он делал паузу, словно промеряя глубину или следя за изменениями ветра.

— А может, он на поверку оказался не столь и сообразителен, — предположил Россиньоль.

— Предоставлю тебе судить самому — ты его скоро увидишь, — сказала Элиза. — Для меня это ничего не меняло. Живя так близко к Амстердаму и так редко имея дело с наличностью, я совершенно упустила из виду, как велика потребность в золоте по обе стороны Ла-Манша. Ты знаешь, Бон-Бон, что Людовик XIV недавно отправил в переплавку всё серебряное убранство Больших апартаментов, а вырученные полтора миллиона турских ливров пустил на создание армии. В свое время, услышав об этом, я решила, что его величество просто решил сменить обстановку, однако позже задумалась. За последнее время французская аристократия накопила огромные запасы драгоценных металлов — возможно, в надежде после смерти Людовика XIV вернуть утраченную власть.

Россиньоль кивнул.

— Отправив в переплавку золотую мебель, король показал знати пример. Только мало кто ему последовал.

— Так вот моё состояние в золотой монете, принимаемой в любой точке мира, захватил Жан Бар, капер, имеющий лицензию на грабёж голландских и английских судов в пользу французской короны. Будь я англичанкой или голландкой, мой капитал уже поступил бы в распоряжение генерального контролёра финансов графа де Поншартрена. Однако поскольку я считаюсь французской графиней, деньги просто арестовали.

— Боялись, что вы заявите протест: «На каком основании французский капер грабит французскую графиню?» — сказал Россиньоль. — Ваш двусмысленный статус осложнил бы рассмотрение дела. Письма, летавшие взад-вперёд, были весьма забавны.

— Рада, что ты позабавился, Бон-Бон. Тем не менее, передо мной встал вопрос: не заявить ли о своих правах и не потребовать ли вернуть деньги?

— Хорошо, что вы сами об этом заговорили, мадемуазель, ибо я, как и половина Версаля, гадал, почему вы не обжалуете арест вашего капитала.

— Ответ: потому что в этих деньгах нуждались. Настолько, что, если бы я попыталась их отстоять, меня могли бы объявить иностранной шпионкой, лишить прав, бросить в Бастилию, а деньги передать в казну. Пущенные на войну, они могут спасти тысячи французских солдат — что в сравнении с этим какая-то лжеграфиня?

— Хм-м… Теперь я вижу, что лейтенант Бар предоставил вам возможность совершить некий умный ход.

— Он не сказал прямо, но дал понять, что у меня есть выбор. Этот маленький Геракл, который без колебаний отправил бы на дно морское целый корабль живых людей, будь они враги Франции, не хотел, чтобы меня в цепях отвезли в Бастилию.

— И вы решились.

— «Деньги, разумеется, предназначены для Франции! — сказала я. — Затем-то я с такими трудами и вывозила их из Амстердама. Как могла я поступить иначе, если сам король переплавил свою мебель, дабы сберечь жизнь французских солдат и отстоять права Франции!»

— Вероятно, ваши слова его обрадовали.

— Несказанно! Жан Бар был в таком смятении чувств, что мне пришлось подставить ему щёку для поцелуя, который он и запечатлел на ней весьма пылко, оставив по себе стойкий запах одеколона.

Россиньоль резко отвернулся, чтобы Элиза не видела его лица.

— У меня ещё теплилась отчаянная надежда, что через несколько часов я буду плыть на корабле в сторону Дувра, нищая, но свободная, — продолжала Элиза. — Однако, разумеется, всё было гораздо сложнее. Я по-прежнему не могла покинуть Дюнкерк, ибо, как с явным огорчением сообщил мне Жан Бар, меня задержали по подозрению в шпионаже в пользу Вильгельма Оранского.

— Д'Аво нанёс удар.

— Так я поняла по намёкам лейтенанта. Мой обвинитель, сказал он, весьма значительное лицо, находящееся сейчас в Дублине. Лицо это приказало задержать меня по подозрению в шпионаже до его прибытия в Дюнкерк.

— Как скоро он собирался прибыть?

— Через две недели.

— Значит, д'Аво будет здесь с минуты на минуту! — воскликнул Россиньоль.

— Посмотрите на этот корабль. — Элиза указала на французское военное судно. — Оно обошло мол тогда же, когда вы показались в конце улицы.

— В таком случае д'Аво только что прибыл, — сказал Россиньоль. — Итак, у меня мало времени. Пожалуйста, объясните вкратце, как вы попали в этот дом, если, по собственным словам, не имели права покинуть корабль.

— Я так и так жила в одной из кают — не было смысла её покидать. Жан Бар велел поставить шхуну там, где ты её сейчас видишь, — дабы уберечь меня от распущенных французских моряков и одновременно проследить, чтобы я не сбежала. Он отправил на камбуз нескольких женщин, собранных по кабакам и борделям, — кипятить воду и всё такое. За две недели я успела понять, кто из них годится в служанки, а кто — нет. Тех, кто не годился, я уволила. Лучше всех оказалась Николь, которую ты видел минуту назад. И ещё я послала в Гаагу за моей фрейлиной Бригиттой. Из Версаля начали приходить письма.