Нетрудно было догадаться, о чем думал старик.

Ты, мол, начальник, приехал, покрутился тут день-другой и обратно укатил. А я ее, эту рыбку, испокон веку ловлю и буду ловить, и единственный для меня запрет — я сам. Ты шумишь, а я дурачком прикинусь. Что ты со старого возьмёшь, а?

Нет, ничто не изменило этого старика, сильна оказалась стародавняя закваска, не одолели замшелую натуру ни душевные потрясения, ни время.

Все в этот день было переменчивым.

С утра воздух звенел от солнца, птичьего гомона и легкого плеска воды.

Река была пустынной и тихой. Еще недавно по ней бежали самоходки, шлепали плицами буксиры с тяжелыми баржами, раскатисто гудели возле сонных деревень пассажирские пароходы. Теперь все это окатилось вниз. Еще вчера, близко к ночи, распугивая тишину музыкой, сверху прошло большое нефтеналивное судно — последнее. Короткая навигация в здешних местах закончилась. Бакенщик уже снял на своем участке все бакены и фонари с перевальных знаков.

С бригадиром рыбаков Василием мы отправились в Кривцы. Надо было привезти плуг: пора пахать огород. Хотели вернуться быстро, да не получилось.

Неторопкий Василий. Остановится с одним, заглянет к другому, третий позовет сам. Глядишь, и собралась компания.

Прежние годы он провел, видно, так же, по-компанейски. Ни в доме ничего нет, ни на себе. Живет по пословице: «Одежи — что на коже, харчей — что в животе». А ведь деньги, иногда немалые, проходят через его руки. Прирожденный, видать, бессребреник, каких немало на нашей земле.

И к казенному добру Василий порой относился так же. Тут у него вентеря разбросаны по кустам, там валяются на поляне. На бревнах возле берега под дождь и солнце брошен дорогой невод. Стыдит, ругает бригадира Семен, а тот лишь посмеивается да топорщит колючие усы. Невозмутимый мужик. Не сразу раскусишь, что у него на уме.

Засиделись мы в одной избе. Василий и про плуг забыл. А мне-то что? Сижу, слушаю россказни кривецких мужиков — медвежатников да лодочников.

Наконец решили ехать домой, глянули в окно — нет реки. Только что голубела под солнцем, а теперь посерела вся, как пыльная дорога. Сплошняком идет лес. Все: начался сплав. Уж кто-кто, а Василий знал, что дня два никуда не пробиться на лодке. А все равно — одно свое: поедем.

Спустились мы на берег. Лесины грудятся, топят друг друга. Бурлит, ворочается под ними река, пробивается к свету. Да не часто удается ей это. Нет, думаю, лучше в Кривцах заночую. Василий — из гостей, сами не заметим, как под бревнами окажемся.

А Василий сталкивает лодку, заводит мотор.

— Я с тобой не поеду, — говорю.

Заулыбался. Понравилась моя прямота.

— А я и не думал тебя брать.

Он в лодку. Я к мужикам:

— Отговорите. Пропадет.

— Отговоришь! Ему что втемяшится — сам не рад.

Рассердился я на Василия. До чего безалаберный мужик. И зачем только держат его в рыбцехе? В прошлом году в темноте налетел на топляк. Мотор был не привязан, сорвало. Утопил новенькую казенную «Москву». И сейчас, чего доброго, загубит и лодку с мотором, и себя. Меньше бы шатался по избам, так давно уж был бы дома.

Очень не хотелось мне ночевать в деревне. Привык к заимке, к речному путевому посту…

С полчаса наблюдал я, как Василий воевал с лесом. Поднимался возле самого берега. Чуть пробьется — затрет лодку бревнами и снесет назад. Кое-как одолел метров пятьсот.

Вдруг сверху показался водометный катер. Василий — лодку к берегу, кричит что-то сплавщикам. Потом ко мне повернулся, машет рукой.

Бегу и чувствую: ночевать будем дома. Что-то придумал упрямый кривецкий рыбак…

Катер подошел к берегу, втащили мы на него лодку и вскоре оказались на другой стороне реки, на чистой воде в устье старицы. Василий небрежно вел по кривулине лодку и молчал, С обычной, чуть заметной усмешкой он мял губами намусоленную папиросу, пока на подходе к рыбацкому посту не увидел на воде поплавки сети. Это в самый разгар запрета, когда нерестится рыба! Круто повернул лодку, ткнул ее так, что нос вылез далеко на берег, и сам — к дежурным, двум старикам:

— Чья сеть?

— Того, говорят, который в деревне отдыхает.

Он и вправду час назад сидел с нами за одним столом. Василий с ним был по-дружески обходителен.

Еще не видел я бригадира таким разъяренным. Слыхал, что крут характером, но при нас он, вероятно, сдерживался.

Выбрал Василий сеть, швырнул грудой на берег, на кусты:

— Сам пусть распутывает! Выгоню к чертовой матери!

И, не говоря больше ни слова, — в лодку. Я за ним — как привязанный.

Сел он на корму, трясущимися руками достал «Север», прикурил и стал нервно накручивать пусковой шнур на головку мотора.

Но прошло несколько минут, и Василий опять со своей ухмылкой невозмутимо посасывал папиросу…

Когда мы, увидев запруженную лесом реку, вышли из избы, в северной стороне сильно погромыхивало. Небо обложила плотная синь. Она бросила отсвет на воду, на заречные леса, на дальние щетинистые увалы. Потускнела зелень. Примолкла кукушка на лесистом острове между старицей и рекой.

Теперь же все прошло. Зловещая синь откатилась на восток. Гром ворчал далеко и чуть слышно. По-вечернему, вполголоса, загомонили птицы. И, словно вызывая на разговор кукушку, в заозерных далях затрубил дикий голубь. Он гудел глухо, задыхаясь. Казалось, какой-то человек ворчливо бубнит в пустынном лесу.

Я впервые за целый день остался наедине с бригадиром. Кое-что я уже слышал о нем. Знал, что он из «становых» чердынских рыбаков.

В первые дни на Кривецкой старице я подумал о нем плохо. Это было двадцатого мая. Десять дней, как действовал запрет. И вдруг я услыхал от мужиков, что накануне Василий сдал в леспромхоз сто килограммов рыбы. Правда, в бригаде был большой садок-дощаник. Но не могла же рыба целую десятидневку выжить в нем или хотя бы сохраниться свежей. Свои сомнения я высказал Семену. Он, оказывается, ничего не знал о сдаче рыбы, рассерчал и, как только что Василий, сказал:

— Выгоним его к чертовой матери…

Но мне показалось, что говорит он это по привычке и не первый раз. Уж больно красноречивым было выражение его лица. Будто ему предстояло наказывать в общем-то хорошего и лишь в мелочах непутевого человека.

Ночь подкрадывалась к путевому посту, а мы только что сели с Василием за поздний ужин. Постреливала углями и сильно дымила печь. Мы радовались дыму, потому что уже появились комары. Они набились в избу и не давали нам покоя.

Закусывали вяленой рыбой, золотистой от жира. Василий расправлялся с ней по-молодому, сплевывал кости на щелястый, замусоренный пол.

Если бы я не знал, ни за что бы не дал ему пятидесяти лет. Загорелое лицо без морщин. Короткий ежик с проседью. Такие же усы. Сам невысокий, подобранный, жилистый. Даже во время еды Василий часто курил. Говорил о чем-нибудь, сухо посмеивался да похмыкивал.

Слово за слово — разоткровенничался Василий, рассказал об одном эпизоде из своей военной жизни.

— Было это, когда мы переправлялись через Неман. Понтонный мост саперы состряпали не ахти какой, народу и техники скопилось много. Немцы были далеко, но самолеты житья не давали. Вот и тут, только они отбомбились, какой-то солдатик уже выплыл на лодчонке с куском доски вместо весла. Подбила, видно, парня братва: рыбки захотелось свежей. А строгость армейская есть строгость — всем враз нельзя, да одному и отвечать проще.

Плавает солдатик, знать, из первогодков, еще и привередливый, выбирает рыбу покрупней. Хлопнет для верности полешком, а уж тогда и рукой тянется. Да вошел в азарт не в меру, размахнулся поленом, потерял равновесие и — кувырк в воду.

А дело осенью, солдатик тяжелый: в сапогах, ватнике… Пока бултыхался, лодку далеко отнесло, не угнаться. И плавать-то не мастер, крутится на одном месте, и уж поплавком, поплавком пошел, одна стриженая макушка мелькает.

Кто был поближе к берегу, зашумели, заметались, а не знают, что делать. Я и плыть вроде не собирался, а потом что-то на меня нашло: скинул сапоги, обмундирование и в одном бельишке в чужую реку креститься полез.