Впервые он серьезно подумал о Лиле в колонии, когда понял, что со старой семьей покончено, к ней нет никакого возврата. Раньше Лиля оценивалась им только как женщина — и ни с каких иных позиций. В те же долгие, одуряющие дни, недели, месяцы, годы, проведенные среди неприятных людей, изнурительного нелюбимого труда, от чего только и можно было спрятаться за собственными мыслями, он пытался анализировать все ее более или менее доступные, известные ему внешне стороны: характер, умение одеваться, держаться в обществе, научные способности. Все он вычислил, разложил на атомы, понял для себя, и решил так: после освобождения он явится к Лиле и сделает ей предложение. Если это удастся, все будет нормально. Он даже пожалел таких, как она: закомплексованных, красивых, фигуристых научных девушек, которым Бог дал все, кроме лишь одного — простого человеческого счастья. Летят от огня на огонь, от связи к связи, все надеясь и надеясь на лучшее, и быстро сгорают, превращаются во всего боящихся, прячущихся за тихой надменностью или расторопностью общественниц пожилых теток, с фантастической, животной привязанностью к собственному коту, собаке, иному зверьку или птице. Локотков даже пытался порассуждать о том, как он грубо смотрел на Лилю в первое время их знакомства — как мужчина, самец, достойный осуждения — но это получилось у него неискренне, он понял, что лжет сам себе, и перестал думать на эту тему.

Встреча — так давно решил Валерий Львович — обязательно должна состояться нечаянно, дабы Лиля не подумала, что Локотков специально ищет ее, чтобы в ее квартире отсидеться, укрыться от прошлого. Просто для них должна начаться наконец та осень, которую они для себя загадали не так уж давно, всего три года назад. Чем дольше он ждал ее, тем сильнее металось сердце, и тем больше он понимал, как много зависит от этой встречи. Только теперь понимал. Ведь что было раньше? Так, мечты с неясным размывом. Теперь же вот-вот все должно решиться: чет или нечет. И банк высок. Горячо и сухо схватило гортань, голове стало жарко, и шепотки, тихие разговоры окружающих шелестели мимо ушей, не задевая сознания.

Лиля открыла дверь, ступила на порог, — они сразу встретились глазами. Локотков стоял бледный, растерянный. Лиля оперлась о косяк и тронула рукой свой большой, заметно выпирающий живот; беременность согнула ее, принизила ростом, однако нисколько не обезобразила. Валерий Львович потряс головой, словно отгоняя наваждение — такого он никак не мог загадать. То-есть, будучи человеком трезвым, предполагал, что за три года она может изменить ему с кем-нибудь, однако чтобы с такими последствиями… Все же радость от того, что он снова видит Лилю, ее лицо, быстро перехлестнула вспыхнувшее раздражение, и Локотков подумал: «Беременна, ну и что же за беда?! Я согласен на нее и на такую». Она тяжело подошла, взяла его за кисть, пожала легонько: «Здравствуй, Валерий… Ты уже оттуда? Мог бы хоть написать, а то — ушел, и с концом!» «Пытался, знаешь, и не мог себя заставить. Казалось, что страшно себя тем унижу, потому что уже в самом факте обращения голодного к сытому содержится намек на разницу положений, а отсюда — выпрашивание, вымаливание сочувствия, будь оно проклято! Матери писал, так ведь это — мать, а ты мне кто была? Тогда, я имею в виду…» После этих слов Лиля скоро, воровато огляделась по сторонам, и он насторожился: слишком свободно, вольно она вела себя с ним на глазах у других, и в то же время боялась намеков на их прежние, какими бы они ни были, отношения. «Уж не замужем ли ты?» — спросил он. «Почему „уж ли“? — она с обидой повела плечами. — Между прочим, я в жизни не позволила бы себе иметь ребенка, будучи незамужней. Что за радость — растить безотцовщину!» «Ладно, с тобой все ясно. Любишь его, что ли?» Сердце хоть и трепетало так же больно и бархатно, словно мотылек, но уже начинало немного успокаиваться. «Ой, очень! Он военный. Такой, знаешь…» — она сжала кулачки.

Ну и вот, теперь все прошло, и Лиля отодвинулась куда-то далеко, в гущу других людей, и стала неинтересной, и очарование ее, хранимое Локотковым в годы заключения, так же моментально пропало. «Я вот жду шефа, и никак не могу дождаться», — равнодушно, лишь бы что-то сказать, проговорил Валерий Львович. Она заглянула ему в лицо — ей еще раз хотелось прочесть там обожание, с каким была встречена; не уловив его, Лиля обиженно бормотнула: «Он скоро придет», — и ушла за ширму одеваться. Явившись оттуда, проплыла мимо него, ткнув в бок на прощанье: «Не дрейфь, Локотков, держи хвост морковкой!» За это он еще раз остался ей благодарен.

Время шло, начались новые занятия, и мельтешение на кафедре потихоньку угасло; угас, притушился и интерес к Валерию Львовичу. Он все стоял одиноко в углу и на него старались не обращать внимания. Впрочем, так длилось недолго: появился Шеф.

Он разделся, грузно прошел к своему столу, и только из-за него, осмотревшись, заметил Валерия Львовича. Вгляделся внимательно, чуть растерянно улыбнулся, и сказал, поднимаясь и протягивая руку:

— Здравствуй, Валерий! Какими судьбами? Ах, да что это я… Садись, садись! — он указал на стул, придвинул его ближе. — Ну, как ты там?

— Да что там! — усмехнулся Локотков. — Там все по-старому. Как теперь здесь — вот это вопрос!

— Ты еще не пытался его решать? Надо, надо устраиваться, люди везде нужны. Может быть, придется даже некоторое время поработать не по специальности.

— Даже так? — словно еще один из работавших внутри счетчиков разом сбросил старый счет, и показалось пустое табло. — Вы полагаете, даже так?

— Причем здесь я?! — внезапно раздражился заведующий кафедрой. — Ты прекрасно знаешь меня, и мое прошлое к тебе отношение, но — есть же обстоятельства, и никуда от них не прыгнешь, пора понимать такие дела! Потом — больно уж скверное дело ты себе тогда позволил. Будь автоавария, халатность там какая-нибудь — это одно, а избить в кровь мальчишку за то, что он не пожелал выслушивать твои пьяные сентенции — другое. Кто тебя поймет? Ни я, и никто другой. Отсюда — суди сам, что можно придумать в нынешней ситуации?

— Лады, кореш… Давай, давай, топи, как кутенка: в глухой его мешок, да в омут поглубже! Ах, какая пустота вокруг, это что же такое, ни единого просвета! Только ты не больно ликуй. Думаешь, не выберусь? Плохо меня знаешь. Выкарабкаюсь, и еще в морду тебе наплюю…

— За что же ты меня так-то? — огорчился Шеф, и вдруг крикнул петушино лаборантке: — Лена! Почему на кафедре находятся посторонние лица? Не имеющие отношения к науке и учебному процессу?

— Меня, конечно, имеете в виду? — деревянно улыбнулся Валерий Львович. Он раскручивал, раскручивал хлеставшую душу истерику, и ему было уже все равно. — Да вы просто забыли! Я Локотков, бывший старший преподаватель, кандидат наук. Давайте же еще раз поздороваемся, вспомним старые времена, поделимся впечатлениями о своей настоящей жизни!

Он протянул руку через стол таращащемуся и прячущему от него ладони Шефу, и неожиданно неуловимым лагерным движением ухватил его за нос — между средним и указательным пальцами. Ухватил и держал крепко, не подходя вплотную — боялся хука, так как завкафедрой в молодости считался приличным боксером областного масштаба.

— Хрен ты, падло драное, Анатолий Сергеевич, — сказал Локотков. — Ну, это возьми за комплимент, а так я к тебе без претензий, мы люди свои, таких учить — только портить, ты и без того все про себя знаешь. Только вот должок есть за мной — это уж я верну, а то мало ли что — дороги-то разные, вдруг не придется больше встретиться, в самом деле… — он вынул из кармана три рубля, плюнул на них, и припечатал к завкафелровской лысине. — Это за галстук, который ты мне в честь защиты подарил. Он, правда, дешевле стоил — ну, да не заставлять же тебя теперь сдачу искать!

— Как-кой нахал! — визгнула сзади женщина. — Лена, вызывайте милицию!

Локотков отпустил багровый нос шефа; отошел и остановился в ожидании, что произойдет дальше. Внешне он был спокоен и невозмутим, хотя внутри, казалось, все скручивалось жгутом.