— Вы, кажется, думаете, что я способен ходить на цыпочках перед этими вашими… методистками? — по лицу Валерия Львовича закатались желваки. — Даже не рассчитывайте, и не беспокойтесь — за себя я как-нибудь постою.

— В таком случае, — директор развел руками, — вот вам Бог, а вот порог. Пусть уж тогда географичка и дальше историю ведет. Свару развести — это все мастера, а тушить ее — попробуй, годы уходят… Вас ведь никто в школу не толкал, сами пошли — так неужели уж так сильно гордынюшка-то заела?

Тут был миг, очень короткий, когда уместно, и самое время было взять чемодан и уйти, — но Локотков замешкался, и миг ускользнул, а дальше уйти было уже невозможно, и он знал, что не уйдет, и виновато, даже приниженно опустил голову.

— Хорошо, — сказал он. — Я согласен, и все сделаю так, как вы хотите… как будет лучше.

Флейты-пикколо печально пропели над головой.

В кабинет вошла высокая моложавая женщина с энергичным лицом, сросшимися над переносицей бровями.

— Антонина Изотовна Левина, завуч, — представил их директор. — А это, прошу любить и жаловать, — Валерий Львович Локотков, новый наш историк.

Поздним вечером, когда отшлепала в коридорах и классах уборщица, и стали холодными печи, Локотков выбрался из кабинета, оставленным ему ключом отпер заднюю дверь школы, и вышел во двор. Там было светло от луны, мигали далекие звезды. Валерий Львович решил пройтись по селу, ставшему его пристанищем неизвестно на какое время. Осторожно, стараясь не подскользнуться на подмерзшем снегу, он миновал школьный двор, и остановился за калиткой обносившей его изгороди. Что ни говори, а стояла весна, уже и не очень ранняя, и это чувствовалось. Свежий ветер обдувал лицо, в чистом воздухе четко висели яркие прямоугольники окон. Даже самые далекие из них не мерцали в морозном тумане, как это бывает зимой, а светили ярко и уверенно. Окна освещали дороги и тропинки между домами, по которым Локотков и двинулся вниз, к реке. Надо было осваивать новое пространство.

Днем, в пересменку, Валерия Львовича повели в учительскую — знакомить с коллективом. Но, как это обычно бывает, на первый раз он не запомнил никого из будущих коллег, да не очень к тому и стремился, зная, что все это придет со временем, а рыть впустую копытом землю — дело нестоящее. Были среди них и молодые, и пожилые, и просто старые. Остался в памяти только длинный сутулый мужчина в сильных очках, с выдвинутой вперед блюдечком нижней губой, довольно староватый уже, неухоженный, в мятом костюме. Он производил впечатление застарелого бобыля. Локотков подумал: «Ну вот, и мне быть таким», — так образ зафиксировался в памяти. Еще он ощутил атмосферу настороженности, жгучего любопытства, — и от этого ушел из учительской больным, с часто бьющимся сердцем. Что вы кончали? когда? где работали? — на все вопросы надо было отвечать, пуще того — лгать, вот что выматывало. Спасибо, выручил директор: «Отстаньте, отстаньте! У человека была тяжелая дорога», — и увел его. И все-таки кто-то пискнул за спиной: «Что-то не похож он на работягу-заочника!» Ну, это Бог с ним, чепуха, мало ли кто на кого не похож…

Окна не везде были занавешены, кое-где можно было рассмотреть творящуюся за окнами жизнь. Хозяйки убирали со столов, мужчины читали газеты, устало сидели на табуретках; ребятишки дремали над книгами и тарелками; светились телевизоры. Ничего-то он не знал, и не знает об этой жизни! Несмотря на то, что рос в таком же селе. Все равно они с матерью жили как-то на-особицу — немножко в стороне от тех, кто растил хлеб, ходил за коровами, имел дело с машинами и другой техникой. И он, сызмальства готовя себя к другой участи, тоже мало присматривался, как живут его сверстники из рабочих семей, ему это просто было неинтересно. Но сейчас-то он взрослый человек, и жить придется не среди детей, хоть и придется работать в школе!

Локотков подошел к берегу речки. В проруби, которую он заметил еще днем со школьного крыльца, снова полоскали: женщина шлепала бельем, возила им по воде, и негромко разговаривала со стоящим рядом мужчиной. Вот она откинулась назад, сказала: «Ху, устала!» — поднялась и начала стягивать с рук резиновые перчатки. Спутник ее надел на коромысло полные корзины, и они медленно пошли по тропке. Обошли посторонившегося Валерия Львовича, и по дороге несколько раз оглянулись на него.

За речкой, на взметнувшемся невысоким взлобком бережке, широкой лентой распространяясь по руслу, повторяя все его изгибы, темнел лес. Еле различимая в ночи тропа вела к нему через речку. «Вот уйти по ней, и не вернуться, потеряться навсегда», — подумал он. И вдруг заплакал, горько и безысходно. От острой, тянущей тоски, при которой — хоть волком вой, надрываясь, над прорубью, на большую желтую луну? «У-у, у-у…» — стоя возле полыньи и раскачиваясь, стонал Локотков.

Когда брел назад, к школе, Рябинино еще не улеглось спать, хоть значительная часть окон и погасла уже; прошел мимо выпивший, сопя и переваливаясь, женщины толковали о чем-то у палисадников, бегали даже поздние ребятишки. До школы оставалось недалеко, когда Валерий Львович различил троих, движущихся ему навстречу. Он посторонился, чтобы разойтись — и тут луч фонарика ослепил его, высокий юношеский голос спросил:

— Кто такой, почему не знаю? Стой, ты, бес!

Ему стало жарко, душно, заломило вокруг глаз — такой охватил приступ ненависти. Бешенство мелкими иглами остро и коротко закололо мозг. Бить! Садить эту рвань в печенку, под дых, в неумытую ряху!! Так же топила его ненависть, когда он, пьяный, бил мальчика на остановке. А сейчас, хоть Локотков и был трезв, ему почудилось вдруг, что эти, и никто другой, виноваты в его падении, в его никчемной теперь жизни. Сдерживая рычание и мотая головой, он двинулся им навстречу. Случись эта схватка — или убили бы его, или он забил бы кого-нибудь насмерть, здесь не могло быть ни середины, ни примирения.

Но фонарик погас, и погасивший его с криком: «Ой, ребя! Дикой он ли, че ли?!.» — бросился в проулок. Еще один кинулся за ним, а третий побежал назад. Локотков остановился, тяжело дыша: на преследование он не настраивался, и поэтому упустил время. Скоро шаги их стихли, и Валерий Львович снова остался один. Постояв немного, он опомнился, зачесал яростно затылок: ну и ну-у! Вот так могла получиться история с географией! Надо удерживаться от таких эксцессов, недолго и влипнуть по-новой… Однако пережитое дало разрядку — жизнь теперь выглядела уже не так мрачно, и Локотков даже повеселел. Ничего! Он еще даст всем бой! Он еще может! И Валерий Львович зашагал к калитке в школьном заборе. Надо было отдохнуть. Завтра предстоял первый урок.

Несмотря на усталость, спал он беспокойно, проснулся рано, и сразу же стал думать о предстоящем уроке. В седьмом классе, второй с утра. Тема: «Россия на рубеже XVII и XVIII веков. Воцарение Петра I. Начало преобразований». Прекрасная тема!

В бытность свою студентом Локотков проходил в школе педагогическую практику. С тщательным планом-конспектом урока, многократно проверенным, он появлялся перед учениками городской школы, куда был прикреплен, и оттарабанивал затверженное, нимало не беспокоясь: как его воспринимают и понимают, что остается в головах? Посвящать остаток своих дней педагогике, которую он и его друзья-однокурсники называли «лженаукой», никто, конечно, не собирался. И ничего не осталось в памяти, по сути, от тех уроков, они замельтешились, скрылись в потоке тогдашней студенческой жизни. План-конспекты, чинные городские учителя, записки от старшеклассниц. Что еще? Целовался с симпатичной химичкой в ее кабинете.

Что ни говори, этот урок приходилось считать первым. Но Валерий Львович если и боялся его, то совсем немного. Он верил себе, в свое умение заинтересовать аудиторию, и держать ее в руках, сколько понадобится. Все-таки он бывший преподаватель вуза, а это высокая квалификация! И, пожалуй, он начнет свой первый урок не с рассказа о петровских реформах. Это — локальная тема, к ней всегда можно вернуться. Надо рассказать ребятам об Истории вообще, о том, что она — память человечества, его вечное напоминание, вечная угроза беспамятью, о ее уроках, о пленительных открытиях, которые дарит она изучающим ее людям. Как первая вступительная лекция для первокурсников! Определяющая их настрой на все годы учебы, да и дальше.