Господи! Господи, что происходит?!

— Что же это вы, ребята?! — нервно выкрикнул Локотков. Однако на него уже никто не обращал внимания. И он понял: провалился. Позорно, ничтожно, на радость всей учительской публике. И ничего не поправить, класс стал неуправляемым. Он сел за стол, опустил лоб в ладони, и начал шептать тоже совсем не по-взрослому: «За что… за что? Ну что я им сделал?»

Неожиданно состукала дверь, и в классе — не сразу — наступила тишина. Валерий Львович сидел все так же, не шевелясь, и вскоре услыхал над головой голос директора, Виктора Константиновича:

— Громов, вы встанете спокойно или нет? Нечаева, перестаньте жевать, и быстро дневник на стол! Не кривляйся, Дроздов, и так видно, что скудоумен…

Он положил руку на плечо Локоткову:

— Вот ключ, Валерий Львович, идите ко мне в кабинет, я тут с ними пока потолкую…

Тот встал и быстро вышел, опустив голову. Уже в коридоре услышал, донеслось вдогон:

— Что же вы сделали с человеком — мерзавцы, больше никто…

В кабинете Локотков шмякнулся на диван, лег затылком на валик, опустив вниз ноги, и пусто уставился в потолок. Вот и все. Не нужны ни здесь, ни где-то еще ни твоя квалификация, ни ты сам. Кичился перед собой и людьми, и провалился так позорно… Он фыркнул, вспомнив, как недавно еще представлял себя в лубочной, сусальной роли простого деревенского учителя, эдакого мудреца маленько не от мира сего, наставника и первого друга ребят, властителя их умов… Милые дети. Снова вспрыгнули перед глазами гримасничающие лица ребят, и гортань его жарко перехватило, чуть не до тошноты, от ненависти. Наверняка среди этих семиклассников были те, кто пытался на него вчера напасть! Из-за них, только из-за них он теперь уедет обратно, и канет, уже навеки, в тудвасевскую бригаду… А может, попробовать определиться в архив, и провести остаток дней этакой полуподвальной, междустеллажной пугливой недотыкомкой, несыто зыркающей на копающих диссертационный материал аспирантов и соискателей? Кто знает! Хотя — не дай Бог испытать такое…

Прозвучал звонок на перемену. Локотков поднялся и стал надевать пальто. За этим занятием его и застал вернувшийся с урока директор.

— Вы куда собираетесь? — спросил он.

— Не надо задавать странных, вежливых вопросов. Впрочем, что ж! — я уезжаю обратно. Почему — я полагаю, не нужно вам объяснять.

— А может быть, попытаетесь все же?

— Ну… вы ведь видите — я оказался абсолютно несостоятелен, как учитель. Мальчишки меня обхитрили, попросту говоря. Я представлял их совсем другими. Особенно деревенских.

— Во-он оно что… — Виктор Константинович внимательно посмотрел на него. — Вы расстроились из-за того, что не получился урок, и решили уехать? Так?

— Да.

— А желание работать есть?

— Было. Теперь уже нет.

— Чепуха! Как я понял, вы из тех, кому трудно без своей профессии. А больше вы нигде не устроитесь.

Директор пошел к Локоткову, и начал расстегивать пуговицы на его пальто.

— Разденьтесь, и давайте посидим. — А когда Валерий Львович, настороженный и насупленный, уселся на краешек дивана, он воскликнул, взмахнув руками:

— Это надо же — так испугаться первого урока! В-общем, такое естественно, и никому не проходит бесследно, но насчет вас у меня и Антонины Изотовны не было серьезных сомнений. Правда, червячок был, — я ведь недаром оказался в классе, когда запахло срывом. Н-да… Первый урок не получился — и вы расстроились? А знаете, меня после первого урока два дня искали — на глаза боялся показаться, думали — утопился уж… Так что не придавайте особого значения — со всеми бывает то, что у вас сейчас. Да, вот — и ребятишками нашими не обольщайтесь. Это только издали кажется — деревенские, мол, смирные. Сами городскую, сельскую школу кончали?

— Скорее сельскую. Но побольше этой. Десятилетку.

— Отличник?

— Золотой медалист.

— Да, серьезный выпускался контингент! — Виктор Константинович поднял вверх палец. — А каковы воспоминания о дисциплине?

— Кажется, мы были спокойнее. Впрочем, в седьмом классе… черт знает, не помню уже!

— Седьмой, восьмой — вечная учительская мука! Насчет спокойнее — это вряд ли. Просто построжее были времена, отсюда — меньше разболтанности. Толку нет — сиди хоть два, хоть три года в классе, а то и вообще — шагом марш! В колхозе тебе работа всегда найдется. Но — хоть времена и изменились, а учительский труд остался, и надо его кому-то делать, дорогой Валерий Львович. Не торопитесь уезжать, у вас еще все получится, вы ведь мужчина, причем весьма заинтересованный в своем предмете. Какую речь вы им закатили! Меня за дверью аж слеза прошибла.

— Было бы это кому-нибудь надо…

— Надо. Ребята любят увлеченных. Физика нашего видели? Дохлый, полуслепой, неряха. А успеваемость по его предмету высокая, и он ее не тянет искусственно. Тут одного знания предмета мало, нужно еще что-то. Подождите, я сейчас…

Он вышел и вернулся с завучем, которая закричала с порога:

— Валерий Львович, я знаю всю подноготную вашего урока!

— Видал, как работает агентура? — хмыкнул директор.

— Не надо бросаться словами. Что обязана знать — я знаю. Ах, ах! Вы к ним, как говорится, с открытой душой, а они… Вот так! — с торжеством заключила она. — Педстаж не дается даром! Запомните первое: вошли в класс — поставьте и пускай стоят, пока не прекратится всякое шевеление. Второе. Как посадите — сразу надо сделать перекличку. И поменьше отвлеченных материй. Жестко по теме.

— Да нет, поговорить с ними, конечно, можно, — вмешался директор. — Но… надо знать момент. И что абсолютно правильно — избегайте туманных для них, высокоученых слов, они от этого только дичают. А вот казус какой-то, легенду, исторический анекдот — этого не бойтесь. И тоже к меру, а то размагнитите их. Только — может быть, мы зря с вами разоряемся? — он глянул на Левину. — Говорим, говорим, а вы в душе-то уж лататы задали? Если так — тоже не спешите особенно, автобус по шоссе пойдет только вечером, успеете добраться.

Локотков густо, мучительно покраснел.

— Столько тут мне всякого наговорили… Спасибо, конечно, а то было бы совсем тяжело. Вот черт, не знаю, что и делать, что и придумать.

— По-моему, отступать мужчине, с поражением, да еще и от детей — довольно унизительно, — вся как-то содрогнувшись, сказала завуч.

— Именно! — поддакнул ей директор.

Видно было сразу, что имеет место нехитрый, лобовой демагогический ход. И Валерий Львович долго потом не мог объяснить себе, почему он на него откликнулся:

— Ну что ж, попробуем еще заход…

Через каких-нибудь полчаса после этого разговора Локотков уже устраивался с жильем в доме, куда привел его директор. Дом был довольно большой, хоть и староватый, и жила в нем одна только хозяйка, пожилая дородная женщина Вера Даниловна. Она вдовела: муж погиб в дорожной аварии лет десять назад. Дети — дочь-врач и сын-офицер — жили со своими семьями далеко от нее, и только наезжали изредка. Все это Вера Даниловна успела рассказать Локоткову, устраивая его в маленькой, чистой, похожей на светелку комнате. От входа в избу шел коридор, и из него были две двери, друг против друга: одна — в комнатку Локоткова, другая — в кухню. А сам коридор вел в горницу, и к ней примыкалась еще маленькая комнатка — спальня самой хозяйки. «Раньше-то не всем хватало места, ругались из-за него, — говорила Вера Даниловна, — а теперь хоть где располагайся, хоть катайся на велосипеде — везде пусто!» Оставшись одна, она охотно пускала школьных работников: они-де люди тихие, аккуратные, не шумят. Ей было хорошо, когда кто-то жил рядом, и было с кем поговорить долгими вечерами, попить чаю. Привыкшая к простору сельской жизни, она не могла уже ужиться и с сыном, ютившимся с женой и двумя детьми в крошечном номере офицерской гостиницы, ни с дочерью — та хоть и жила в двухкомнатной квартире, зато со свекровью. «Нет, видно, не удастся на старости лет с ребятами пожить, здесь и помирать придется», — чуть преувеличенно покряхтывая, сказала она. Держала и стол для жильцов, считая, что вместе жить и готовить розно — последнее дело. Готовила Вера Даниловна хорошо, как говорили — «по-городскому», не дешевилась, хоть и платить ей приходилось прилично — альтруисткой она тоже не слыла, и брала деньги не только за продукты, но и за готовку, за хлопоты. Однако постояльцы никогда не жаловались, ибо вкусная, горячая пища, когда нет своего дома — великое дело! К ней старались устроиться шефы из города, заезжие шоферы, командировочные люди — особенно после того, как в совхозном бараке для приезжих, грязном, пустом и холодном, отравились насмерть двое рыбными консервами. Но сердце Веры Даниловны осталось верным учителям. Она даже совхозных специалистов — молодых агрономов, механиков, зоотехников — и тех недолюбливала, говорила, что от них шумно. Правда, последний квартирант — тот самый историк, что ушел в армию, локотковский предшественник, — внес большое смятение в ее душу, заночевав пару раз в своей комнатешке с молодой медпунктовской фельдшерицей. Она долго, с настоящим страданием, плакала, раскрыв это, и в тот же день, не простившись с жильцом, уехала к дочери. А вернувшись, не застала уже нечестивца, отправившегося выполнять воинский долг.