Потом Валерий Львович одевался у порога, и губы его вздрагивали от стыда. Две учительницы стояли у дверей горницы и глядели на него в упор, а третья всхлипывала где-то за комодом. Локотков протрезвел, пыл его улетучился, и он вдруг увидел себя глазами этих девчушек, совсем молоденьких, коим едва перевалило за двадцать: пожилой, неясно откуда взявшийся потаскун, сутулящийся уже, в неновом костюмчике!.. Хорош, эх! Разве так надо с ними? Они и любви-то, пожалуй, еще не успели хлебнуть по-настоящему, не видели, по сути, перед собой мужчины.

Сережа из-за Галиного плеча легонько кивнул ему. «Оказывается, он хороший парень!» — подумал Локотков, и шатнулся было попрощаться с ним, но Слотин уже открыл дверь и сказал: «До свиданья, девушки, извините, если что не так», — и они вышли из избы.

На крыльце физик захохотал: «Ну, брат! Навел ты шороху. Думал, наверно: „Не везет, мол, мне в смерти — повезет в любви?“ А? Я ведь говорил: они у нас нравственные, подход нужен. А ты хотел — раз, да и готово дело? Нет, удачу так ловить не годится».

— Откуда ты знаешь — как годится их ловить, как не годится? — устало спросил Валерий Львович.

— Откуда-то знаю… Я приоткрою тебе тайну — просто так, для сведения: ты разговариваешь сейчас с неудачником-профессионалом. Являясь таковым я усвоил тебя сразу: ты еще молодой неудачник, начинающий. Не привык к этому, отсюда и выбрыки…

Ничего, привыкнешь. И со временем даже станешь находить в своем неудачничестве нечто привлекательное. Станешь. Здешнее жилье располагает. И выучишь, как я:

Село было уже пустынным, и голос Бориса Семеновича звучал в стылом весеннем воздухе гулко. Локотков шел сзади; мысли его были горькими. Он понимал, что поступил дурно, казнился, и в то же время удивлялся себе, раньше ведь никогда не сообразил бы, что то, что он сделал, оказалось плохо. «Дело сделано, и нечего с ним казниться!» — вот такая была позиция. А теперь жалел бедную литераторшу, трепещущую под чужим, грубым мужским ртом: как это неприятно, пожалуй!

Слотин скоро свернул в сторону своего жилья, и Валерий Львович пошел дальше один. Рябинино уже спало, кругом было тихо. Неожиданно позади послышались быстрые шаги, сопение; Локотков сдвинулся в сторону с тропки. Кто-то короткий, приземистый, похожий на маленького медведя, проскочил мимо и остановился. В лунном свете Локотков увидал большое белое лицо, широкий короткий нос. Карлик что-то басовито гукнул и помчался дальше, быстро перебирая короткими ножками — вниз по улице. «Костя Шубин, — вспомнил Валерий Львович слова шоферши Тани. — Костенька, дурачок наш. Мать родила его в лагере, в заключении». Этот Костя, Таня, физик, девчонки-учительницы… Из дома, куда он был приглашен сегодня, его выгнали, по сути. Теперь там, наверно, вовсю обсуждается его отвратительный моральный облик. А ведь с ними надо еще встречаться в школе, работать, находиться рядом в учительской — это каково? Но из этой школы он все равно не уйдет, шалите! Разве что выгонят — за неспособность или еще за что-нибудь.

Хозяйка квартиры встретила его с укоризной: «Загулялся, кавалер? И винца выпил, чувствую. Чаю согреть тебе?» «Нет, Вера Даниловна, спасибо, ничего не надо, я сейчас сразу лягу…»

Снова ударил страшной силы колокол, лохмобородый пустынник с безумными глазами ударил посохом, возопил утробно: «Время ко-ончило-ось! Вечный миг наста-ал!..»

И снов началась Последняя Война. Еще хуже, безысходней, чем в предыдущем сне, виденном в строительном общежитии. Теперь ужасный одновременный удар расколол хрупкую, тоненькую земную кору — она треснула, развалилась, словно скорлупка, и магмовый взрыв моментально сожрал всю земную атмосферу. Космический холод вгрызся в неслыханной температуры вещество, заставил его сжаться, почернеть, застыть чудовищным сколком материи. Так загадочным Черным Карликом, одинокой звездой полетела Земля в безмерное пространство. Никаких могил, селений и никаких прощальных хоров не доносилось с нее…

Локотков проснулся от собственных рыданий и сразу вскочил с кровати. Руки его тряслись, голова моталась из стороны в сторону. Натянул трико, вышел из комнаты, чунул ноги в ботинки, кинул на плечи хозяйкину телогрейку и выбрался на крыльцо. Было темно, деревня куталась в низких тучах. За ними гудел самолет, и в гуденье этом Валерию Львовичу слышалось что-то беспокойное, будто он сам блуждал в черном небе и никак не мог найти нужный, специально для него высветленный квадратик земного пространства. «Нет, так не может быть. При нынешних средствах воздушной навигации это невозможно». Но самолет ныл и ныл, тоскливо и тягуче. А вдруг у него отказала связь? На обратную дорогу не хватит топлива, а лететь вперед — не знает куда. И кружит, и кружит…

С крыши капала вода, долбила дырки в рыхлом снегу.

Стоит ли, черт возьми, корячиться, надрываться, разоряться душой, если все равно впереди — такой ужасный конец? Конец не только свой собственный, с этим-то можно было бы примириться, и человек мирится, а конец всего заработанного и созданного им ценой беспокойных тысячелетий! И что говорить про Историю, когда дела гораздо серьезнее! Надо думать, кто-то вспомнит о ней, нажимая смертоносные кнопки. Теми будут владеть совсем другие идеи. В-общем, у них не будет и идей, только лишь функция: нажать кнопку. И через какое-то быстрое время самим исчезнуть с лика земли, запечатлевшись бледной тенью на строгой стене военного учреждения… Неужели мне дано дожить до этого? — спрашивал себя Локотков. И как прожить этот — длинный ли, короткий, никто не знает, какой — отрезок? В конце его — вселенский грохот, — впрочем, грохота уже не услышишь, вспышка — и все. Здесь-то все и уравняются: власть имущий и бесправный, чревоугодник, гурман, и голодный, трудолюбивый с ленивым, умный с дурнем, гордый талант — с низким ничтожеством, приспособленцем.

Он, Локотков, тоже будет в сонме этих многих. И никто не вспомнит о нем в последний момент, разве что мать. Люди не любят его. Никогда, видно, не любили. Он подумал об этом с сожалением, со сковавшей сердце тоской. Так тяжело сейчас, и хоть бы один оказался рядом…

Валерий Львович озяб. Под шум капели он встал, тихо пошел в дом. Там в темноте нашел ведро с водой и стал пить из ковшика, освежая засохшее горло. Удивился тому, чему не удивлялся никогда в жизни: сладости воды. Прохладная, просто чудесная по вкусу! Вдруг вздрогнул, чуть не уронил ковшик, ощутив чей-то идущий из тьмы взгляд. Он шел снизу, мерцающий и тревожный, и сразу замер, насторожился, когда замер и насторожился Локотков. Всего мгновение это длилось, но оно было очень тяжелым для локотковского сознания. И лишь уловив короткое, прерывистое тобкино дыхание, посапывание его тупого носика, он кашлянул облегченно и пугающе. Кобелек скульнул и убежал, переваливаясь, в горницу, на свою подстилку.