А почему бы ему во обще не быть японцем? Или китайцем? Я Л и.

Яли вышел из своей хижины, с горечью посмотрел на обветшавшую кровлю, крытую тростником.

Хотя кровля – это, собственно, и есть покрытие крыши, так нельзя говорить.

Почесал живот, почесал под мышками, почесал голову и подумал, что пора бы ее чинить, но с тех пор как колдун Сунь Хунь Чай отколдовал его от пристрастия к гашишу.

Куда? Это ж, скорее, Индия, что ли? Ну, пусть будет Индия, дело в – то!

Шершаво Шатра, по прозванию ХРОМОНОГИЙ У КОТОРОГО ОДНА НОГА БЕЖИТ ВПЕРЕДИ ДРУГОЙ ЗАПЛЕТАЯСЬ И ОБИВАЯ ПЫЛЬЦУ ЦВЕТУЩЕГО ЛОТОСА В ПОЛУДЕННЫЙ ЧАС УТРЕННЕГО ЗАКАТА, невольно и печально отвел глаза: навстречу шла Лаххудра, дочь брамина, и Шершавошатре, принадлежащему к касте метельщиков, даже издали глядеть на нее невместно или, проще говоря, западло.

Но это уже – о любви?

А может, вернуться? Жалко все-таки и Ангелину, и Галю, и Жуевского, и сочного Мухайло, который проснется утром с похмелья и, потеряв всякую совесть, будет клянчить у проводников выпивку за любые деньги. Но у них не окажется, Мухайло тогда пойдет заглядывать в чужие купе и, подогревая в себе природное нахальство, громко, без смущения будет спрашивать: «Не спасете артиста?» Его спасут неоднократно, он вернется и расскажет Непрядвину о своей дочери, которая вбила себе в голову жениться на иностранце, вот знаешь что! – приходи ко мне в гости, соблазни ее и увези ее к себе, потому что лишь в провинции бьют живые ключи родной жизни – как обязательно выразился в какой-нибудь своей книге какой-нибудь классик, точную цитату подберем потом! То есть тут вступает тема дочери, вбившей себе в голову женитьбу, то есть замужество на иностранце, тема той же закодированности, и все получится кругленько, сдобненько, сюжетно, катай себе!

Нет, обойдемся. Проживут без меня и Ангелина, и Жуевский, и артист Мухайло тем более проживет. Вот только перед Галей совестно: ей все-таки отец нужен…

А не закодировано ли во мне и это желание в определенный момент избавиться от закодированности и повернуть на иной путь? Закодировано даже и больше: 1. Я начинаю. 2. Гладкость начала пугает, отказываюсь, начинаю по-новому. 3. Но тут же пугаюсь того, что и это другое начало закодировано лишь для того, чтобы я понял, что оно закодировано, и, сопротивляясь этому, вернулся бы опять к прежнему началу. Возможно и дальше: 4, 5, 6, 7…

Вместо того чтобы – как бог на душу положит.

А он именно класть и хотел.

Богохульство это – тоже закодировано? А испуг при богохульстве? А эти слова про богохульство и испуг при этом?

Господи, что ж?

Это как раз те повороты, на которых говоришь сам себе: полегче, полегче, эй!

Полегче.

Сквозь мелкую морось осеннего дождя уютно светили окна находящегося напротив здания управления внутренних дел, где люди допоздна мытарили друг друга; так судьба распорядилась, что одни из них были сыщики, а другие воры, а Семен задушевно, неторопливо и аргументированно проклинал журналистику как профессию заведомо безнравственную.

– А что есть нравственность? – спрашивал его Прядвин.

– Нравственность есть правда! – заявил Семен, чувствуя себя битым и тертым человеком шестидесятых годов и зная, между прочим, какая реплика последует на это восклицание, но все же воскликнул, он хотел сделать приятное приятелю, дав тому возможность быть умным и парадоксальным.

Реплика последовала:

– А что есть правда?

– Правда есть факт!

– А что есть факт?

– Факт? – с готовностью отозвался Семен. – Идет дождь. Факт?

– Отнюдь! Где идет? Какой именно? Хорошо это или плохо? Нам – хорошо, мы в тепле. Труженикам села плохо – в рассуждении косовицы стерни и обмолота зяби. Нет факта без интерпретации!

– В этом-то и дело! – обрадовался Семен взаимопониманию. – Я устал, я устал от интерпретаций! Дайте факты! Голые факты! Мы – пьем. Факт?

– Факт.

– Так выпьем же!

Выпили.

– Ты живешь в вонючей комнате вонючей коммуналки. Но – один. Сам с собой. Факт?

– Факт.

– Выпьем!

Выпили.

– Жизнь прекрасна! – не унимался Семен. – Факт?

– Факт.

– Выпьем!

Выпили.

Кончилось за полночь. Семен лежал поперек дивана и еле-еле жевал ртом:

– Меня жена убьет. Зачем людям жены? Это страшное и странное порождение цивилизации: жена! Я – готов. Факт?

– Факт.

– Выпьем!

Но пить было уже нечего.

И надо бы, конечно, Прядвину лечь рядом с Семеном и заснуть, но он вместо этого сходил к соседке Ирке, торгующей вином распивочно и навынос, купил бутылку водки и долго еще сидел в полусне, в полубеспамятстве, тараща глаза на последнее светящееся окно управления внутренних дел, желая быть солидарным с неизвестными ему служащими людьми, которым приятно небось, что в доме напротив тоже кто-то не спит, обуреваемый мыслями или житейской заботой, а вот если все поголовно будут дрыхнуть, то что станет со страной, оказавшейся без присмотра? Но и это окно погасло, и Прядвин с чувством выполненного долга отправился спать, сунув в кучу тряпья за шкафом ополовиненную бутылку.

А началось с пустяка, как обычно и начиналось.

Шли с Семеном из редакции, сверстав очередной номер еженедельной прогрессивной и свободной газеты «Авангард», испытывая особенное удовольствие от физического объема проделанной работы, – русского ведь интеллигента всегда помучивает совесть, что он не пашет землю и не кует металл. На редкость ловко был сколочен этот номер, бойко и четко сложился день, почти что на западный некий образец (из какого-то, что ли, фильма, где журналист в белой рубашке с расстегнутым воротом обеими руками говорит по телефону, успевая одним глазом вычитывать информацию с экрана монитора, а другим проводить ноги молодой сотрудницы), а тут на пути, в кон дню, – еще один образец западного образца: вывеска с лампочками с надписью «Ваr». И знали же, что это забегаловка, но на авось зашли, мечтая о горячем, хоть и водянистом, кофе (чтоб горячий да еще и крепкий – это уже авось чрезвычайный).

Здесь было грязно и светло. Играла музыка, где ушам утонченным предназначалась свирельная мелодия, а ушам прочим барабанное буцц! буцц! буцц! На полках тесно стояли яркие банки и бутылки, свидетельствующие о тороватости хозяев и служителей бара и долженствующие побудить клиента захотеть красоты жизни, ударить о стойку деньгами…

– Кофе нет, – сказала женщина за стойкой. – Автомат испортился.

– А чай?

Женщина, естественно, не ответила на глупый вопрос (дешевых напитков они тут не держат), и тут же на гражданственного Семена нахлынула злоба, а на лиричного Прядвина – тоска.

Для тоски у него была еще одна причина: он успел увидеть и разглядеть юную красивую женщину, которая держала в тонких пальцах граненый стакан с мутным вином, она говорила с красивым молодым человеком и смотрела на него. Чуть распахнуто было ее кожаное пальто на меховой подкладке, и Прядвин представил теплый воздух, окутывающий эту женщину, которая уйдет отсюда, не сказав Прядвину своего имени, не сказав ему, что она любит его и не может без него жить. Именно поэтому Прядвин и обратился к женщине за стойкой с таким возгласом:

– Портвейна, будьте любезны!

Хотя, дело даже и не в этом, при виде красавицы Прядвину представился нелепым и глупым сегодняшний осмысленный и умный день, идиотским показался собственный зарок не пить ни капли, данный себе месяц назад, дурацкими показались и обида Семена на женщину за стойкой, и сама женщина, и стойка, и банки с бутылками на полках. К тому же он понял, что Семен сейчас тоже обратится к плохой женщине насчет выпивки, и, значит, Прядвину уже не самому решать, а подчиняться или противиться чьей-то воле. Если откажешься, Семен поскучнеет и не скажет, но подумает, что Прядвин – ущербный человек, неспособный опрокинуть без последствий стаканчик-другой ради легкого разговора, если же согласишься, Семен, зная о его болезненных периодах, спросит: а не сорвешься? – и придется уверять его; будь спокоен, я в норме! Но ведь он в норме, он способен контролировать себя, он не позволит себе зайти слишком далеко, поэтому Прядвин и поспешил проявить инициативу.