— Очень красиво, но вы опять словно специально отвлекаете моё внимание от того, что хотели рассказать минуту назад, — Генри постарался сказать эти слова как можно мягче.
— Отнюдь, мой мальчик, отнюдь, это как раз то, что нужно, — Юлиан открыто посмотрел в глаза юноше, — именно этого знака я ждал. Гордитесь тем, что небеса так благоволят вам, раз показали такой спектакль. Именно сейчас, пока мы смотрели на небосвод, у вас родился сын и если бы вы, хоть пару раз понаблюдали за Виолой, это не ускользнуло бы от вашего внимания.
Генри молчал. Юлиан подошёл поближе к своему ученику и заглянул в глаза. В глазах Девятого Радужного Адепта блеснули слёзы. Доктор не стал ничего говорить, давая юноше самому выбрать время для слов. Но ждать он не умел, тем более став вестником такой ошеломляюще прекрасной новости:
— Ну что же вы? Что же вы молчите, словно это лишило вас дара речи? — Юлиан надул губы, как капризный ребёнок, — я думал вы обнимите меня и, поменьшей мере, пуститесь в пляс.
Но Генри, на удивление спокойным голосом, в котором не слышалось ничего восторженного, тихо ответил ему:
— Спасибо господу за подаренное мне счастье, любовь и надежду. Я взволнован и смущён, словарный запас оказался слишком скудным сейчас, чтобы передать мои чувства. Всего несколько минут назад я смог сдержать слёзы, но теперь они рвуться наружу и я не в силах совладать с ними, — Генри отвернулся, вытирая лицо, и продолжал, — я понял, мой сын — это очередной Радужный Адепт. Но их число всегда неизменно, значит, умер один из нас? Но других я незнаю, а душа трепещет от радости и боли одновременно? Что это? Почему именно так? Значит, ушедший мне знаком? И я боюсь сказать, боюсь озвучить мою догадку. Я приобрёл и потерял в одно время часть себя. Ведь я уже так много видел жизней и смертей, а мне опять так же больно, как первый раз. Эта смерть опять лапой страшного, сильного и беспощадного зверя сжимает моё сердце. Это ушёл Он?
— Увы, мой мальчик, вы правы. Шалтир покинул этот мир, — в голосе Юлиана было поразительное для Генри спокойствие и хладнокровие, и будто прочитав мысли юноши, — когда-нибудь, вы тоже научитесь так же спокойно прощаться с дорогими для вас людьми.
— Но разве мы не могли обратиться к мирозданию, чтобы его срок был продлён? Такой человек должен жить дольше и учить, учить людей. Разве его дни были сочтены?! — Генри почти сорвался на крик.
— Мы все смертны, малыш. Рано или поздно, но часы отсчитают последние минуты наших жизней и начнётся новый этап, — Юлиан постарался вложить в свой голос как можно больше теплоты и нежности, — последнее, что он должен был выполнить в этой жизни — это заручиться вашей поддержкой и пониманием. Это произошло и он ушёл спокойным. Мы обязательно встретимся в других жизнях. Шалтир передал вам письмо.
Юлиан протянул Генри сложенный вчетверо листок. Юноша развернул послание и начал читать. «Опять предательские рыдания рвуться наружу» подумал Генри, стараясь сдержать себя. Буквы расплывались в призме слёз и чтобы успокоиться, он отошёл к поручням палубы. Подставив лицо морскому ветру, долго смотрел в ночь, представляя лицо Шалтира, пока оно, словно сотканное из сумрака ночи, появилось в его памяти. Добрая улыбка озарила, ставшее почти родным, лице Первого Радужного Адепта и Генри начал читать. «Дорогой Генри, не всё получается так, как мы этого хотим и не всё происходит так, как мы того заслуживаем. Если моя смерть выбьет вас хоть на время из вашей жизненной программы, значит уроки прошли даром. Нашу духовную связь не разорвёт ни смерть, ни время, ни забывчивость памяти при очередных рождениях. Когда-нибудь, в другое время, на другом жизненном витке, мы встретимся и обязательно узнаем и вспомним друг друга. Вы, я и Юлиан ещё неоднократно будем вместе. Будьте осторожны в этой жизни, помните, зло всегда будет охотиться на вас. В ваших силах, не пропуская ни одной подсказки провидения, ни одного символа, ни одного предупреждения сохранить самого себя долгое время и принести пользу. Путь, выбранный тобой по велению сердца, ты должен пройти, не смотря на будущие результаты. С высоты своего долгого жизненного опыта, могу уверить, чувства, сердце и душа помогут холодному разуму проанализировать правильность твоих намерений. Только после этого, три жизненноважные энергии станут настоящими помощниками в достижении поставленной перед тобой цели, которая на первый взгляд кажется невыполнимой. Рядом с вами любящие и чистые люди, Юлиан, который заслуживает уважения, прислушивайтесь к его словам. Помните, вы сами можете управлять своей судьбой и дай бог, чтобы вы ни разу не ошиблись. Если ты чему-то научился, значит день прожит незря. У вас серьёзные враги — значит жизнь удалась. Поздравляю с рождением сына. Я не прощаюсь, а говорю „до скорой встречи“».
— Ну, что? Мне кажется всё просто, понятно и не должно быть таким трагичным, не правда ли, сынок?
— Не совсем, дорогой Юлиан, — Генри снова смотрел в ночную даль и, не поворачиваясь к доктору, продолжал, — я хорошо запомнил один факт, правило, радужные адепты никогда не рождаются там, где живёт действующий, значит, я тоже должен приготовиться к неизбежному, так?
— У каждого правила есть свои исключения, надеюсь и хочу убедить вас, что они есть и в нашем случае, — попытался подбодрить своего ученика Юлиан.
Две новости связаны между собой и обе, по своему значению, были высшим пиком человеческих эмоций. Рождение кровного сына и смерть духовного друга. Вот почему так тесно сплетались в его душе радость и боль, такие непонятные сначала. «Значит, я ещё слишком слаб, раз эмоции терзают меня. Нужно научиться быть спокойным и рассудительным. Но как?! Как достичь этого совершенства?! Сколько нужно прожить и пережить, пока душа достигнет апогея?! О, боже, кто избрал меня для своих опытов, даже если они самые нужные, необходимые?! Почему бы мне не прожить свою жизнь, как простым смертным, с обычными душевными муками?! А может, это и есть обычная жизнь и мои полёты во сне и наяву — лишь плоды моего воображения? О господи, как болит голова! Что это? Мне кажется, она сейчас лопнет на части». Генри обхватил руками голову и, шатаясь, отошёл от поручней палубы. Согнулся, сжимая голову, разламывались виски, кровь толчками била в самое темечко и, доходя до затылка, скапливалась там, словно дальше её не пускал большой сгусток. Вот-вот, напряжение достигнет высшей точки и разорвёт голову на сотни крохотных частиц. Генри почувствовал, как прохлада ночи превратилась в леденящую стужу, от которой застыли его ноги и руки. Пальцы, сжимавшие голову, застыли так, что вот-вот треснут, как ветки зимой. Ноги подкосились, он крутнулся на одном месте и рухнул лицом вверх возле лестницы нижней палубы.
— О, бог мой, — выдохнул Юлиан, — сынок! Нет-нет-нет! Нет, оставьте его! Отойди, коварная злыдня! Ты обещала!
Доктор, на подкашивающихся ногах, едва смог добежать к Генри и упал на колени. Даже в свете тусклого керосинового фонаря возле ступений было видно, как налились кровью глаза Генри. Юлиан невнятно забормотал что-то на непонятном языке, воздел руки к небу и, опустив через мгновенье, положил их на темя Генри.
— Мальчик мой, опомнись, что ты, что ты. Нет-нет, вернись, не уходи, — шептали губы доктора, — ты не должен так уйти. Рано, ой, как рано. Так не далеко до кровоизлияния в мозг. Слишком рано мы взяли тебя в будущее. Столько информации, смертей, неисправимой безысходности разрушили ваш спокойный внутренний мир. Я, старый дурак, думал, что двенадцатый дом приведёт ваше психическое состояние в порядок. Чудовищно, своими руками подвергнуть мальчика такой опасности. Я ничтожество! Жалкий мечтатель!
— Успокойтесь, учитель, я в порядке, — Генри выдавил из себя тихий стон, но голос был спокойным и ровным.
Юлиан посмотрел ему в лицо и, к своему удивлению, заметил, что кровь отхлынула от глаз юноши и лицо приобрело нормальный цвет. Боясь, что руки убирать рано, Юлиан лишь теснее прижал их к голове Генри. Но тот, видимо, придя в себя, лишь улыбался, видя выражение панического страха на лице доктора.
