«Во время Великой французской революции, — говорил Троцкий на июньском заседании ЦКК, — гильотинировали многих. И мы расстреляли многих. Но в Великой французской революции было две больших главы, одна шла так (показывает вверх), а другая шла этак (вниз). Вот это надо понять. Когда глава шла так — вверх, — французские якобинцы, тогдашние большевики, гильотинировали роялистов и жирондистов. И у нас такая большая глава была, когда и мы, оппозиционеры, вместе с вами расстреливали белогвардейцев и высылали жирондистов. А потом началась во Франции другая глава, когда французские устряловцы и полуустряловцы[753] — термидорианцы и бонапартисты — из правых якобинцев — стали ссылать и расстреливать левых якобинцев — тогдашних большевиков. Я бы хотел, чтобы тов. Сольц продумал свою аналогию до конца и, прежде всего, себе самому сказал: по какой главе Сольц собирается нас расстреливать? (Шум в зале). Тут не надо шутить, революция дело серьёзное. Расстрелов никто из нас не пугается. Мы все — старые революционеры. Но надо знать, кого, по какой главе расстреливать. Когда мы расстреливали, то твёрдо знали, по какой главе. А вот сейчас, — ясно ли вы понимаете, тов. Сольц, по какой главе собираетесь нас расстреливать. Я опасаюсь, тов. Сольц, что вы собираетесь нас расстреливать по устряловской, т. е. термидорианской главе»[754].
В 1921 году Ленин чётко указывал на альтернативы, стоявшие перед Советской Россией: «10—20 лет правильных соотношений с крестьянством и обеспеченная победа в всемирном масштабе (даже при затяжке пролетарских революций, кои растут), иначе 20—40 лет мучений белогвардейского террора. Aut — aut. Tertium non datur»[755]. (Или — или. Третьего не дано. — В. Р.).
На деле оказалась реализованной вторая альтернатива, но в своеобразной исторической форме, не предвиденной Лениным. Террор, белогвардейский по своему классовому существу, т. е. обращённый против большевиков-ленинцев, был осуществлён не открытыми белогвардейцами, пришедшими к власти и реставрировавшими старые классовые порядки, а сталинской кликой, узурпировавшей власть рабочего класса, при сохранении некоторых социальных основ, заложенных Октябрьской революцией. Для осуществления такого террора, проводившегося под обманным флагом борьбы против контрреволюционных заговоров, понадобилась целая серия судебных и идеологических подлогов.
Этот террор, завершившийся физическим уничтожением почти всей старой партийной гвардии, был открыт полицейской расправой над оппозицией, начавшейся в 1927 году. В самом начале этой расправы Троцкий, продолжая развёртывать аналогию с термидором, заявлял: «Когда у нас говорят «термидорианцы», — то думают, что это ругательство. Думают, что это были завзятые контрреволюционеры, сознательные сторонники королевской власти, и прочее. Ничего подобного! Термидорианцы были якобинцами, только поправевшими. Якобинская организация, — тогдашние большевики, — под давлением классовых противоречий в короткий срок дошла до убеждения в необходимости изничтожить группу Робеспьера… Они говорили: мы изничтожили кучку людей, которые нарушали в партии покой, а теперь, после гибели их, революция восторжествует окончательно»[756].
Таким образом, Троцкий фиксировал внимание на трагической вине «правых якобинцев», равно как и идущих за Сталиным большевиков, на их историческом заблуждении, жертвами которого вскоре предстояло стать им самим.
Приводя многочисленные факты и документы из истории Великой французской революции, Троцкий подчёркивал, что термидорианцы, уничтожив революционных якобинцев, установили в якобинских клубах «режим запуганности и безличия, ибо заставляли молчать, требовали 100 процентов голосований, воздержания от всякой критики, заставляли думать так, как приказано сверху, отучали понимать, что партия, — это живой, самостоятельный организм, а не самодовлеющий аппарат власти»[757].
Развивая эти мысли применительно к современному этапу русской революции, Троцкий в речи на октябрьском пленуме ЦК (1927 года) говорил: «Грубость и нелояльность, о которых писал Ленин, уже не просто личные качества; они стали качествами правящей фракции, её политики, её режима. Дело идёт не о внешних приёмах. Основная черта нынешнего курса в том, что он верит во всемогущество насилия — даже по отношению к собственной партии… Руководящая фракция думает, что при помощи насилия можно достигнуть всего. Это коренная ошибка. Насилие может играть огромную революционную роль. Но при одном условии: если оно подчинено правильной классовой политике. Насилие большевиков над буржуазией, над меньшевиками, над эсерами дало — при определённых исторических условиях — гигантские результаты. Насилия Керенского и Церетели над большевиками только ускорили поражение соглашательского режима. Изгоняя, лишая работы, арестовывая, правящая фракция действует дубьём и рублём против собственной партии»[758].
Разумеется, победе сталинизма в борьбе с левой оппозицией способствовали не только репрессии против инакомыслящих коммунистов, запугивающие партию. Огромную роль в таком завершении открытой антипартийной борьбы сыграли обман партии, фальсификации, пущенные в ход пропагандистской машиной, находившейся в монопольном распоряжении сталинской фракции. Венцом этих фальсификаций стало амальгамирование, т. е. отождествление коммунистической оппозиции с врагами коммунизма. Фабрикация Сталиным и сталинистами всё новых и новых амальгам привела к тому, что большинство членов партии оказалось во власти всемирно-исторического заблуждения.
Методы политического террора, основанные на создании термидорианских амальгам, впервые были пущены в ход на последних этапах борьбы с ещё открыто выступавшей левой оппозицией. «Осенью 1927 года вооружённые силы ГПУ были применены, хотя пока ещё и без кровопролития, для ареста, роспуска революционных собраний, обысков у коммунистов… Нельзя забывать, что ГПУ принадлежало к партии, вышло из её рядов, заключало в себе тысячи большевиков, прошедших через подполье и через гражданскую войну. Только теперь, в 1927 году, ГПУ окончательно превращалось в инструмент бюрократии против народа и против партии»[759]. Чтобы завершить этот процесс, вывести органы ГПУ из-под контроля партии и поставить их под единоличный контроль Сталина, требовалось изгнать лидеров оппозиции из ЦК.
«Вы хотите нас исключить из Центрального Комитета, — говорил Троцкий в речи на октябрьском (1927 года) пленуме ЦК. — Мы согласны, что эта мера полностью вытекает из нынешнего курса на данной стадии его развития, вернее, — его крушения. Правящая фракция, которая исключает из партии сотни и сотни лучших партийцев, непоколебимых рабочих-большевиков; аппаратная клика, которая осмеливается исключать таких большевиков, как Мрачковский, Серебряков, Преображенский, Шаров и Саркис, т. е. товарищей, которые одни могли бы создать Секретариат партии, неизмеримо более авторитетный, более подготовленный, неизмеримо более ленинский, чем нынешний наш Секретариат; фракция Сталина-Бухарина, которая сажает во внутреннюю тюрьму ГПУ прекрасных партийцев… аппаратная фракция, которая держится насилием над партией, удушением партийной мысли, дезорганизацией пролетарского авангарда не только в СССР, но и во всём мире,.. — эта фракция не может нас терпеть в Центральном Комитете даже за месяц до съезда. Мы это понимаем»[760].
Союзники Сталина из числа последних членов ленинского Политбюро, остававшихся в рядах правящей фракции, поддержали перевод борьбы с оппозицией в плоскость борьбы против нарушений ею принятых в то время норм советской легальности (организация нелегальных типографий, альтернативных демонстраций и т. п.). Пройдя новый виток политического перерождения, они не только приняли самое активное участие в разнузданной травле оппозиции, но и одобрили прямые политические репрессии по отношению к своим недавним близким друзьям, соратникам по царским тюрьмам и каторгам, по участию в Октябрьской революции и гражданской войне.
