Борьба против равенства объединяла бюрократию с мелкой буржуазией города и деревни, поскольку неравенство составляло социальную основу и смысл существования этого негласного союза. «Бюрократия очень далеко шла в сторону интересов и притязаний своего союзника. Но к 1927 году окончательно обнаружилось то, что грамотный экономист знал и раньше, что притязания буржуазного союзника по своему существу беспредельны. Кулак хотел землю в полную собственность. Кулак хотел иметь право свободного распоряжения всем своим урожаем. Кулак стремился создать себе контрагентов в городе в виде свободного торговца или свободного промышленника. Кулак не хотел терпеть принудительных поставок и твёрдых цен. Кулак вместе с мелким торговцем, вместе с мелким промышленником стремился к полной реставрации капитализма. Этим самым открывалась непримиримая борьба (между бюрократией и кулаком. — В. Р.) за прибавочный продукт национального труда»[800].

Уступки мелкой буржуазии сохранились гораздо меньшее время, чем предполагали их инициаторы и, прежде всего, Сталин. Эти уступки не только не располагали кулака к добровольной сдаче своих излишков, а, наоборот, пробуждали в нём уверенность в том, что государство заколебалось и что необходимо дальше нажать, чтобы добиться полной свободы оборота. Верхушечные слои деревни в 1927 году уже настолько нарастили свою экономическую мощь, что смогли отважиться на «хлебную стачку», поставившую города перед угрозой хлебной блокады.

Эмпирической реакцией бюрократии на череду «хлебных стачек» стал ультралевый зигзаг Сталина в 1928/29 году, ликвидировавший нэп и переросший в политику насильственной коллективизации и «ликвидации кулачества как класса». Этот авантюристический зигзаг привёл к установлению неограниченной власти бюрократии в городе и деревне. Вступив на путь фронтального столкновения не только с кулаком, но и со всем крестьянством, бюрократия поменяла свою социальную опору. Ею стала огромная и разношерстная «армия», состоявшая из «людей обывательского типа, которые оставались в бурную эпоху революции и гражданской войны в стороне, а теперь, убедившись в крепости советского государства, стремились приобщиться к нему на ответственные должности, если не в центре, то на местах»[801].

При всех зигзагах своего социально-экономического курса правящая фракция сохранила последовательность во всё большем ужесточении политического, в особенности партийного режима. Большевистская партия «в старом своём виде, со старыми своими традициями и старым составом всё больше приходила в противоречие с интересами нового правящего слоя»[802]. Фактическое удушение этой партии, завершившееся изгнанием из неё левой оппозиции, составляло политическую суть термидора. Отсечение левой оппозиции и ликвидация всякой возможности легальных оппозиций и дискуссий открыло беспрепятственную дорогу любым авантюристическим акциям сталинской олигархии, которая спустя ещё два-три года после изгнания из неё последних членов ленинского Политбюро («бухаринской тройки»), обрела полную политическую однородность. Социально-политическую сущность этой олигархии составлял бюрократический центризм, не отказывавшийся от экономических основ, заложенных Октябрьской революцией (национализация средств производства и плановое хозяйство), но предельно деформировавший эти основы нового общественного строя и поставивший их на службу новому привилегированному слою.

Всё это губительно сказалось прежде всего на судьбах партии, представлявшей для Сталина ценность лишь как покорная опора бюрократии. Ограничения внутрипартийной демократии, представлявшие сначала вынужденную дань экстремальным историческим обстоятельствам, переросли в полное разрушение демократических принципов организации партийной жизни. Партийные массы были отстранены от управления партией и страной. Главной добродетелью члена партии было признано послушание, беспрекословное следование всем противоречивым зигзагам несменяемого руководства. Над партией стала неограниченно господствовать иерархия партийных секретарей. Функции партийных организаций оказались узурпированы аппаратом, высокомерным по отношению к низам и сервильным по отношению к вождю. Единственным источником личной власти стала неразрывная связь с аппаратом. Следствием всех этих изменений явилось превращение органов государства из слуг общества в господ над ним, в чём Ленин видел главную опасность, стоявшую перед социалистической революцией.

Все эти черты партийно-политического режима сохранились и в годы сталинского террора, и в годы хрущёвской оттепели, и в годы брежневского застоя. Наконец, бесчисленные зигзаги и неудачи перестройки, на наш взгляд, объяснялись тем, что подлинно социалистической реконструкции не были подвергнуты взаимоотношения между основными социально-политическими институтами: режимом личной власти — системой партийно-государственного бюрократически-аппаратного управления — бесправной партией как массовой организацией — другими государственными и общественными институтами. Выход из кризиса всей этой политической системы, обнаружившегося в последние годы, новые политические силы, пришедшие к власти в 1991 году, стали искать на путях отвержения идейного наследия большевизма и социальных основ, заложенных Октябрьской революцией.

Правильные уроки из прошлого могут быть извлечены в результате уяснения подлинного содержания трёх идейно-политических тенденций: большевизма, сталинизма и «троцкизма». Расщепление большевистской партии на «троцкизм» и сталинизм и победа последнего повлекли за собой цепь упущенных возможностей подлинно социалистического развития. Однако непредвзятый исторический анализ подтверждает правоту мысли советского историка М. Гефтера о том, «что утраченные возможности — не пустошь, что они существуют (материально!) и «работают» либо в пользу людей, либо против них — в зависимости от того, сбрасывают ли люди прошлое, как избыточный и непосильный для них груз, или всматриваются в него, чтобы увидеть там себя — предстоящих»[803].