О том, с помощью каких методов была достигнута победа большинства ЦК над оппозицией, недвусмысленно говорилось в письме Бухарина к Зиновьеву. «Очень боюсь, — подчёркивал Бухарин, — что Вы увлечетесь победой, тем, что удалось «свалить сверхчеловека» (т. е. Троцкого. — В. Р.), тащащего на неправильные рельсы и т. д. В особенности может затуманить мысль то обстоятельство, что удалась штука, которая не удавалась даже Ильичу. Прошу Вас не переоценивать ни размеров, ни характера, ни прочности победы. Мы сражались по существу только в Москве. Мы имели в руках весь аппарат. Мы имели печать и т. д. Наконец, мы имели — что очень важно — в своих руках идею единства и преемственности партийной традиции, персонально воплощённую. И всё же оппозиция в Москве оказалась довольно значительной, чтобы не сказать больше»[347].

Особую активность в борьбе с оппозицией как до, так и на самой конференции проявляло руководство ленинградской партийной организации во главе с Зиновьевым. Только оказавшись «загнанными» Сталиным и его новыми союзниками в следующую оппозицию, Зиновьев и Каменев поняли, к каким последствиям для них самих привела позиция, занятая ими в дискуссии 1923 года. Спустя два с половиной года Зиновьев говорил об этой дискуссии как о «печальном времени». «Вместо того, чтобы нам — двум группам настоящих пролетарских революционеров — объединиться вместе против сползающих Сталина и его друзей, мы, в силу ряда неясностей в положении вещей в партии, в течение пары лет били друг друга по головам… Мы говорим, что сейчас уже не может быть никакого сомнения в том, что основное ядро оппозиции 1923 г., как это выявила эволюция руководящей ныне фракции, правильно предупреждало об опасностях сдвига с пролетарской линии и об угрожающем росте аппаратного режима… Да, в вопросе о сползании и в вопросе об аппаратно-бюрократическом зажиме Троцкий оказался прав против вас»[348].

В декларации объединённой оппозиции, представленной на июльский пленум 1926 года и подписанной в числе других оппозиционеров Зиновьевым и Каменевым, говорилось, что «десятки и сотни руководителей оппозиции 1923 г., в том числе многие старые рабочие-большевики, закалённые в борьбе, чуждые карьеризма и угодливости, несмотря на всю проявленную ими выдержку и дисциплину, остаются по сей день отстранёнными от партийной работы»[349].

Эти запоздалые признания не могли отменить, однако, тот факт, что именно Зиновьев и Каменев в равной мере разделяли со Сталиным ответственность за установление в партии бюрократического аппаратного режима и за репрессии по отношению к коммунистам, сигнализировавшим об опасности этого процесса.

Историческая вина Зиновьева и Каменева состояла и в том, что они, подобно Сталину, фарисейски прикрывали свой антиленинский курс 1923—1924 годов лицемерными ссылками на Ленина. В заключительном слове на XIII конференции, обозначившей начало раскола партии её правящей олигархией, Каменев заявил о «всеобщей уверенности» в том, что, «когда Владимир Ильич вернётся к руководству нашей партией, он одобрит ту трудную работу, то решение задач, которые партия, верная заветам Владимира Ильича, проделала за время его отсутствия. Владимир Ильич поправляется. В момент, когда т. Ленин вернётся к своему посту, наша партия, наш ЦК станут во сто раз сильнее, чем сейчас; но и сейчас уже мы сильны достаточно, чтобы заявить врагу, что их надежды на раскол, на разлад и на расшатывание нашей партии лживы, что они здесь обманутся, как обманывались не раз»[350].

Трагическая ирония истории состояла в данном случае не только в том, что эти слова были опровергнуты всем последующим развитием событий, но и в том, что они были сказаны за два дня до смерти Ленина.

Несмотря на обозначившуюся с первых дней дискуссии формальную поддержку позиции Центрального Комитета большинством партии и закреплённую на XIII конференции его победу над оппозицией, в дискуссии до последних дней присутствовал важнейший неопределённый момент: сможет ли Ленин выздороветь и вернуться к руководству партией, как он в этом случае отреагирует на результаты дискуссии и на произошедшие в партии перемены вообще. Даже на траурных митингах января 1924 года докладчикам часто задавались вопросы: «Знал ли Ленин о последней дискуссии, какие у него были взаимоотношения с Троцким?»

Эти же вопросы вставали и встают перед любым исследователем, обращающимся к драматическим событиям конца 1923 — начала 1924 года. На первый взгляд, сколько-нибудь достоверно ответить на эти вопросы невозможно, учитывая трагическое положение Ленина в то время: при полной ясности сознания он не был способен ни говорить (из-за потери речи), ни записать свои мысли (из-за паралича правой руки). «Он был буквально в положении человека, — писал Л. Красин, — на глазах у которого происходят понятные ему события, надвигается какое-нибудь несчастье, и он видит это всё и знает, как этому помочь или как это предотвратить, но у него нет способа сообщаться с людьми, он не может им ни написать, ни крикнуть о том, что видит и знает»[351].

Однако картина, нарисованная Красиным, не посвящённым в интимную жизнь Горок, хотя и правильна в основном, но нуждается в серьёзном уточнении. Автор наиболее серьёзного исследования о последних месяцах жизни Ленина Н. Петренко[352] на основе тщательного анализа и сопоставления множества мемуарных свидетельств (в том числе опубликованных в разные годы в советской центральной и периферийной печати и затем не переиздававшихся) даёт значительно более тонкую и отвечающую действительности интерпретацию коммуникативных возможностей Ленина.

Несмотря на то, что Ленин был лишён речи и письма как способов передачи информации, он владел достаточно богатым арсеналом информационных приёмов, к которым относились «речевые остатки, сопровождавшиеся разнообразной интонацией, голосовые модуляции, выразительная, по наблюдению современников, мимика, получившая ещё большее развитие в болезни, жестикуляция, поведение. В одних случаях этот язык был предельно прост и понятен для его партнеров, в других — так и оставался закрытым или расшифрованным задним числом»[353].

Наибольшее понимание мыслей Ленина проявляла Крупская — в силу того, что она лучше других знала его характер и образ мышления, и в силу того, что она больше других общалась с ним во время болезни. Знакомство Ленина с информацией общественного характера осуществлялось в основном через газеты, которые читала ему Крупская, причём Владимир Ильич, предварительно просматривавший газеты, обычно указывал ей на материалы, которые ему следует читать целиком.

При чтении газет соответствующая реакция Ленина «сигнализировала о его отношении к тексту. Характер интереса демонстрировал не только факт восприятия текста, но и сущность его идейной оценки»[354]. Как подчёркивает Петренко, при желании Крупская могла выяснить отношение Ленина к любому вопросу, в том числе к партийной дискуссии, к её итогам и её конкретным участникам. «В силу разного рода обстоятельств Крупская или не выявляла отношение Ленина к этим вопросам, или не решалась письменно зафиксировать фрагменты ленинского политического мировоззрения последних месяцев жизни»[355]. (Нам представляется более достоверным второе предположение).

В воспоминаниях о Ленине (в том числе в мемуарах, полностью опубликованных лишь в последние годы), Крупская достаточно полно продемонстрировала приёмы своего интеллектуального общения с Лениным, благодаря которым у них сложилась «своеобразная возможность разговаривать»[356]. С учётом этого можно правильно понять некоторые, на первый взгляд, странные замечания в воспоминаниях Крупской, например, о том, что при чтении ею резолюции XIII партийной конференции Ленин «слушал… очень внимательно, задавая иногда вопросы»[357].