Между тем, аппаратная подготовка съезда продолжалась. Характерно, что Сталин отверг предложение своих союзников послать на Ленинградскую губпартконференцию несколько членов ЦК, чтобы сообщить коммунистам точку зрения большинства ЦК. Будучи уверенным, что ленинградская делегация окажется на съезде в полной изоляции, Сталин был заинтересован в её единодушном выступлении и последующей столь же единодушной негативной реакции большинства съезда на это выступление.

Недальновидность Зиновьева и его сторонников проявилась и в том, что они посчитали, будто для их победы на съезде будет достаточно «монолитного единства» делегации коммунистов Ленинграда, поскольку по традиции Ленинградская организация считалась в партии самой пролетарской, самой передовой, наименее подверженной мелкобуржуазным влияниям. Используя привычные аппаратные методы подготовки съезда, они оставили на этот счёт некоторые компрометирующие документы, которые в столь же привычном аппаратном порядке дошли до Секретариата ЦК, в результате чего Молотов с торжеством зачитал их съезду в качестве доказательства антидемократизма ленинградских руководителей. При этом Молотов, разумеется, умолчал о том, что при подготовке съезда ещё более грубые махинации использовались Секретариатом ЦК в других организациях.

О закулисной стороне съезда содержатся крайне интересные свидетельства в воспоминаниях Хрущёва (хотя Хрущёв, не пользовавшийся при диктовке воспоминаний документами, а полагавшийся исключительно на свою память, ошибочно назвал этот съезд «пятнадцатым»).

Готовясь обвинить «новую оппозицию» в столь привычной уже «фракционности», новая правящая группа за кулисами съезда сама развернула усиленную фракционную деятельность. От её имени на собрание украинской делегации, возглавлявшейся Кагановичем, пришёл Яковлев. «Это было собрание, на которое мы никого не допускали, кроме членов украинской делегации… — вспоминал Хрущёв. — Яковлев рассказал, по каким вопросам имеются разногласия с зиновьевцами и что проблема стоит очень остро. Таким образом, нас уже как бы подготовили. В этом смысле то было фракционное собрание, но оно велось с согласия Сталина и, я думаю, по его поручению. Мне неизвестно, кто знал об этом из других членов Политбюро ЦК ВКП(б)»[509].

В результате «однородность» и «монолитность» ленинградской делегации столкнулись с такой же «однородностью» и «монолитностью» всех остальных делегаций съезда. В искусстве аппаратной механики Зиновьев и Каменев не могли тягаться со Сталиным.

Единственная неудача, которая постигла Сталина в период подготовки XIV съезда, была связана с поведением Крупской. Понимая, насколько велик моральный авторитет Крупской в партии, и зная, что она разделяет взгляды «ленинградской оппозиции», Сталин переборол своё недоброжелательное отношение к ней и долго уговаривал перейти на свою сторону, обещая в этом случае сделать её членом Политбюро. Однако Крупская на это заявила, что не может менять свои убеждения. После этого случая Сталин ни разу не принял Крупскую и не разговаривал с ней.

По постановлению XIII съезда РКП(б), следующий партийный съезд должен был проходить в Ленинграде. Но в 1925 году Центральный Комитет принял решение открыть съезд в Москве, а затем провести в Ленинграде лишь часть его заседаний. Таким образом, у оппозиции всё же оставалась надежда, что ленинградские рабочие смогут оказать влияние на съезд. Однако при открытии съезда 14 декабря 1925 года Рыков от имени ЦК внёс предложение, тут же принятое большинством голосов, чтобы вся работа съезда проходила в Москве.

Атмосфера XIV съезда была напряжённой, нервозной. «Помню, когда мы приехали на съезд, — рассказывал Хрущёв, — уже, как говорится, воробьи обо всём чирикали, и довольно громко был слышен в народе глас, даже и для обывателей, что в партии наметился глубокий раскол»[510]. Разногласия в ходе обсуждения на съезде, как и в ходе дискуссии 1923 года, были сразу же перенесены большинством Политбюро в плоскость борьбы двух «линий» — Центрального Комитета и противостоящей ему оппозиции. «Сталин, Бухарин и Рыков выступали за линию ЦК, то есть за линию Сталина. Это грубовато, но так говорили — вот линия ЦК, а там — линия оппозиции»[511], — вспоминал Хрущёв.

Зиновьев, выступивший с содокладом, построил его в достаточно мирных тонах и с самого начала попытался обратить внимание делегатов на причины, которые «загнали в оппозицию» ленинградцев. «Если серьёзные разногласия загнать внутрь, — говорил он, — если слишком долго пытаться их изживать в узком кругу, то может возникнуть положение, подобное тому, которое создалось у нас сейчас… для партийного съезда, для всей партии было бы лучше, если бы разногласия, намечавшиеся среди основного ядра большевиков-ленинцев вот уже около полутора лет, если бы они в соответствующей форме были поставлены вовремя»[512].

Каменев также говорил о том, что на октябрьском пленуме большинство ЦК запретило открыть предсъездовскую дискуссию и вынести разногласия, имевшиеся в ЦК, на широкое обсуждение партийных организаций, в результате чего партия узнала о них только на съезде. Это противоречит традициям партии, где «идейные споры решаются после борьбы, а не до борьбы. Так, по крайней мере, было всегда»[513].

XIV съезд был по существу первым и последним после смерти Ленина партийным съездом, на котором развернулась дискуссия по принципиальным вопросам.

Основное направление съездовской дискуссии было связано с вопросами политики партии в деревне. Здесь инициативу перехватил Сталин, который уже в своём политическом отчёте резко сместил акценты, содержавшиеся в решениях октябрьского пленума ЦК. В резолюции пленума говорилось о возникшей опасности искажения политики, намеченной XIV конференцией, «в двух направлениях: в направлении недооценки отрицательных сторон нэпа и в направлении непонимания значения нэпа, как необходимого этапа к социализму». При этом в решениях пленума отмечалось, что недооценка отрицательных сторон нэпа в условиях «неизбежного для ближайшего времени усиления процессов социального расслоения (дифференциации) крестьянства» «ведёт к забвению интересов деревенской бедноты и недооценке кулацкой опасности»[514].

На съезде же Сталин заявил, что партия «должна сосредоточить огонь» на уклоне, состоящем в переоценке кулацкой опасности, в раздувании роли кулака и вообще капиталистических элементов в деревне. «…Этот уклон ведёт к разжиганию классовой борьбы в деревне, к возврату к комбедовской политике раскулачивания, к провозглашению, стало быть, гражданской войны в нашей стране…»[515] «Странное дело! — заявил по этому поводу Сталин. — Люди вводили нэп, зная, что нэп есть оживление капитализма, оживление кулака, что кулак обязательно подымет голову. И вот стоило показаться кулаку, как стали кричать «караул», потеряли голову»[516]. Эти безадресные намёки в докладе Сталина были расшифрованы в выступлении Бухарина, который прямо обвинил «ленинградскую оппозицию» в желании сорвать нэп и восстановить отношения «военного коммунизма».

Вместе с тем Сталин, как всегда, умело лавируя, отрицательно отозвался о статье В. Богушевского «О деревенском кулаке или о роли традиций в терминологии», в которой точка зрения сторонников курса на «старательного крестьянина» доводилась до логического конца. «Говорить о кулаках, как об общественном слое, — писал Богушевский, — сейчас можно только в том случае, если считать, что всякий сельскохозяйственный предприниматель есть кулак или же если вообще по инерции от эпохи военного коммунизма всякого исправного крестьянина считать кулаком»[517]. На съезде Сталин сказал об этой статье Богушевского, что в ней проявился «уклон в сторону недооценки кулацкой опасности», который «осуждён, как известно, решением Центрального Комитета партии»[518].