Я думал об этом все эти годы и теперь хочу знать ваше мнение. Но для начала — как вы думаете, что означала эта картина?..
— Ключи Сновидений действительно являются сезамом для достижения божественного. Тут я с вами согласен. Дело сделано, река перенесла нас к некоему подобию перекрестка, у которого одна дорога ведет к вечности, то есть, как мне кажется, к Богу, а другая возвращает к временному, то есть к земной жизни. Остается дракон… Без сомнения, это что-то вроде посланца. Он показывает обе дороги и дает право выбрать. Для посетителя его грозный вид лишь символизирует тяжесть предстоящего решения. Что касается выбора… Свет или тьма, о чем мы говорили?
— О свете…
— Но свет — это жизнь? Или вечность?
— Сегир показывал на освещенный путь и говорил о вечности или о власти фараонов…
— Ему казалось, это взаимосвязано?
— Продолжайте ваши рассуждения…
Фижак довел меня до крайности, и у меня не оставалось больше мужества. Переутомление нарастало. Мне вдруг захотелось закрыть глаза и найти свет, который так ласкал меня, когда я думал, будто умираю…
— Свет! Он ведет к вечности… Но она обязывает порвать с земной жизнью, — прошептал я.
— Я подумал так же, — сказал Фижак. — Чтобы познать власть фараонов, надо отказаться от жизни. И этот выбор был предложен Сегиру. Или он выбирал дорогу, что вела в вечность; или дорогу, что возвращала к земной жизни. Это последнее — не самое соблазнительное предложение, ибо там царил ужасный беспорядок, вода стала кровью, люди кричали и стонали… Сегир мог умереть, и ему посулили, что он узнает обещания Неба, где осуществляется власть Бога. Бесконечность и вечность… Вот что находилось за пеленой. Но он мог отказаться и вернуться к жизни… Вы так это понимаете?
— Точно. И что вы сделали?
— Видеть, как брат умирает и ничего не предпринять… Жестокое состояние, полное бессилие… Сегир указывал в направлении вечности!.. Он выбирал и, чтобы я не усомнился, прибавил еще: «Приведи меня к тайне фараонов, ибо она не в этом мире, который я должен оставить. Жить или умереть без сожаления?..» Потом он произнес какие-то звуки или слова, которых я не понял и которые звучали, как те, что слышались вокруг нас. Затем эти звуки стали знаками, еще красивее тех, что являлись прежде. Они выходили из чистой и сверкающей жидкости, что образовала освещенный путь. Прозрачные, как кристаллы, созданные из воды, они плыли в воздухе и казались живыми. Я их узнал тотчас же, как и иероглифы. Сегир читал их без усилий. Он постигал могущество этой письменности. Но чем дальше, тем больше тело его истощалось. Голос слабел. Кожа совсем побелела. Я стал нащупывать его пульс. Он почти не ощущался. Мой брат уходил от меня. Дракон уже развернул крылья. Путь, что возвращал на землю, начал исчезать. Двери возвращения закрывались… И тогда я подумал, как спасти Сегира…
— Вернуть его к земной жизни?
— Да, — вздохнул он. — Я плакал, я кричал, я был в отчаянии от мысли, что теряю брата навсегда, теряю моего единственного друга, смысл моего существования, ибо один из нас никогда не существовал без другого. Склонившись над ним, я говорил про свою печаль, я умолял его не оставлять меня, я тряс его в невозможной надежде вернуть… Он умирал, говорю же, и я этого не хотел. И тогда я совершил свой самый страшный из грехов. Я выбрал за него.
— Но это же невозможно…
— Порой беда становится мощнейшей силой… Обезумев, я вскочил и подбежал к зеркалу. С этого момента все смешалось. Контуры дракона расплылись, восемь крыльев и семь голов рассыпались мелким дождем, их изображение потерялось в реке, а река переполнилась, вышла из берегов и брызнула за пределы зеркала. Но, не успевая касаться земли, вода превращалась в туман и растворялась. Путь, что вел к вечности, исчез. Водяные знаки неслись по течению, потерявшись меж двух миров. Тогда, чтобы покончить с этим хаосом, я сделал непростительное: я схватил зеркало и бросил его на пол. Я его разбил.
Боль его была нестерпима. Он сжал лицо руками, в тысячный раз переживая этот трагический поступок.
— Надо закончить, Фижак… Иначе нет смысла…
В его голосе звучали слезы, и слезы стояли в его глазах.
— Знаки исчезли. Все звуки стихли. Наступила оглушительная тишина. Сколько времени это длилось? Я все смотрел на обломки зеркала, и тут Сегир заговорил со мной. Он будто проснулся и был в полном сознании: «Что со мной произошло?» Я обнял его, и так мы просидели до самого рассвета. Его кожа согрелась, кровь побежала по венам. Мой брат остался жив, но проиграл. Он был спасен, но предан. И все из-за меня, осужденного на жизнь…
— И что он вам сказал потом?
— Как будто все, что мы пережили, было забыто, говорил он только о человеке, который пытался его убить. Он описал мне эту сцену. Все случилось очень быстро. Как он выглядел? Во что был одет? Мои вопросы остались без ответа. Его воспоминания путались. Сегир повторял, что обессилен. Я во всем винил яд. «Как я избежал смерти?» Я пошутил насчет крепости его здоровья; на руке осталась лишь небольшая поверхностная рана. Любопытно, но рана его, такая огромная еще вчера, уже зарубцевалась. Я один знал причину. Но я промолчал. Я дошел до того, что стал обвинять его открытие. Яд проник недостаточно глубоко, чтобы его убить, и его состояние — лишь результат треволнений расшифровки. Сегир поверил мне. Между тем он желал хотя бы информировать прессу. Зная, что его спасло, я настаивал на молчании и, чтобы оправдаться, убедил его, что внушить почтение к его открытию — и без того непростая задача. Немыслимо подмешивать к его успеху какую-то криминальную историю. Неясность и привкус скандала могут оказаться более грозным оружием, чем неподействовавший яд. Я попросил его молчать. Впрочем, у нас не было доказательств связи между покушением и расшифровкой. Не забывайте, Фарос, мы совсем не знали про шпионов — это вы, гораздо позднее, рассказали мне о них…
— И Сегир вас послушал.
— Без колебаний. Он поверил, когда я сказал, что ночь прошла так: он стонал, а я наблюдал за ним. Эта ложь была для меня легка, ибо из того, что я вам описал, не вспоминалось ничего или почти ничего. Неясные картины, смутные ощущения, видение чего-то бесконечного и огромного. Я толком ничего не запомнил. День вставал, печальный и утешительный разом. Сегир удивлялся, видя мою мрачность:
«Можно подумать, это тебя пытались отравить. Радуйся! Твой брат победил смерть». Он смеялся и повторял, что нашел решение. «Столько волнений ради такой малости, ибо я знаю отныне, что письменность не божественна…» Забыв осторожность, я спросил, убежден ли он в этом. Он замялся, словно продолжая исследовать неведомое. Он снова начал терзать себя. Почему то, что еще вчера было ясно, теперь вновь казалось ему неопределенным? «Чем понятнее становится письменность фараонов, тем острее я чувствую, что она от меня убегает…» Я надеялся прекратить эти сомнения, возложив вину за них на его усталость. Он должен терпеливо ждать и верить. К нему все вернется. По моему мнению, сказал я, как только он будет в состоянии упорядочить свои идеи, надо будет опубликовать принцип расшифровки. Чем быстрее узнают, что письменность фараонов не содержит никакой тайны, тем быстрее Сегира оставят в покое. «Понятия и звуки, — вздохнул он. — Этот фундаментальный принцип я могу доказать. Остальное — надежда». В этот день, 15 сентября 1822 года, мне казалось, что главное достигнуто. Сегир стал дешифровщиком. Его открытие неполно? Но кто об этом знал? Его триумф урезан? Но урезанный триумф защищал его от врагов, ибо никто не познал истинного смысла письменности фараонов. И я обещал себе никогда к этому не возвращаться.
— Однако сегодня вернулись…
— Разве я не обещал вам правды?
— И за это я вновь вас благодарю. Однако вряд ли ваше желание доставить мне удовольствие — единственная причина… Чего вы ждете от меня?
— Правды, Фарос. Я хочу, чтобы узнали правду…
— Почему вы передумали после стольких лет?
— Чтобы понять, вы должны знать еще кое-что. Мой брат хотел описать принципы расшифровки. Его преследовала мысль сделать это и поскорее все забыть. Озарение, свет коего недолог? В самом деле… Но я умолял его отдохнуть. Мы были вместе, в покое, в укрытии. Нам ничто не грозило.
