Наконец-то Франция!..

Все захохотали без причины, и показная гармония вдруг нарушилась старыми распрями. Однако первая же стычка завершилась следующим заключением:

— Хорошо, мы еще побеседуем обо всем этом во Франции…

Весть (превосходная) об отправлении достигла ученых во время заседания Института. Все зааплодировали Сент-Илеру,[137] который, непонятно с какой стати, имел удовольствие об этом сообщить. Просто зоолог делал доклад, когда посыльный вошел в салон, где проходили наши собрания. Он прервал свое выступление, посвященное изучению змей Нила. Посыльный был человеком немного нескладным и держал пакет в руках, не зная, к кому обратиться.

— Кого вы ищете? — раздраженно спросил Сент-Илер.

— Ученых.

— И что вы от них хотите? — сурово поинтересовался астроном Нуэ.

— Передать им пакет… От Клебера.

— Давайте сюда! — сказал Сент-Илер, отодвигая в сторону Жоллуа, который уже протянул было руку.

Посыльный стал пробираться по центральному проходу, который был недостаточно широк для быстрого шага. Солдат стучал сапогами по мрамору салона гарема Хассан Кашефа, а его сабля задевала за ножки стульев, на которых мы сидели. Мы столпились вокруг него и Сент-Илера, который начал степенно распечатывать конверт. Внимание, которого он так и не смог заполучить во время своего скрупулезного описания египетских рептилий, теперь было ему гарантировано.

Повисло тяжелое молчание.

— Действительно, подписано Клебером.

— Ну же, что там? — взмолился Виллье.

Сент-Илер начал читать про себя.

— Отберите у него пакет! — предложил Жоллуа.

— Франция! — воскликнул Сент-Илер.

— Что — Франция? — спросил Виллье.

— Мы возвращаемся. Мы эвакуируемся из Египта через три месяца.

Сент-Илер отдал пакет одному из тех, кто тянулся к нему, а сам сел, оглушенный этой новостью. Письмо пошло по рукам. Его вырывали у соседа, толкая посыльного, который, задыхаясь в возникшей давке, поспешил удалиться.

— Клебер — наш Мильтиад…[138] А Сент-Илер — его посланец! — воскликнул Виллото.

После отъезда поэта Парсеваля-Гранмезона этот певец то и дело принимался что-нибудь декламировать по любому поводу. В данном случае он имел в виду победу при Марафоне, одержанную греческим генералом Мильтиадом… Сравнение было явно притянуто за уши, поскольку никакой победы над англичанами и турками одержано не было. Для решения нашей судьбы хватило переговоров. Сент-Илеру, напротив, следовало бы знать о печальной судьбе гонца, принесшего весть о победе при Марафоне. Напомню, что этот отважный бегун умер от усталости, едва успев объявить о победе жителям Афин. Сент-Илер всего лишь прочитал послание, но все равно выглядел так, будто его немедленно требовалось уложить, напоить и вынести на свежий воздух.

Как я уже писал, я сразу же побежал к Фаросу, не пожелавшему слушать усыпляющий доклад о змеях Нила, и стал взахлеб рассказывать ему о предстоящем отправлении, о «Птице», которая ожидала нас в Александрии, и об англичанах, которые должны были нас пропустить… На мгновение я умолк, чтобы перевести дыхание. Этот черт Ле Жансем воспользовался паузой и бросился в свою комнату, откуда притащил четыре чемодана, до отказа набитые и готовые лопнуть по швам.

— Что ты делаешь, Фарос?

— Я не жду, пока судьба сыграет с нами еще раз… Я знаю про капризы Востока. Сегодня судьба к нам благосклонна. Но кто может обещать, что так будет и завтра? Посмотри, как изменился Каир. Тут невозможно стало ходить одному. Постоянно слышишь оскорбления и насмешки; вчера какие-то дети плевались в меня сверху. Достаточно любого пустяка, чтобы умы воспламенились и люди прислушались к Ибрагим-бею, который хочет поднять восстание. На рассвете я пойду вниз по Нилу. И ты пойдешь со мной…

Впрочем, Фаросу пришлось набраться терпения и еще подождать. Наконец, 4 февраля 1800 года, мы поднялись на борт нескольких больших фелук. Они должны были отвезти нас в Александрию, где ожидала «Птица». Но до этого нам пришлось выбираться из центра Каира, продираться сквозь толпу, которая освистывала нас и не скрывала радости, видя, как мы уезжаем (эта новость быстро распространилась по городу). Я сжимал в руке сумку, смотрел прямо перед собой, шел, выпрямившись и высоко подняв голову, до экипажа, который должен был довезти нас до Нила. Во время этой столь же короткой, сколь и нескончаемой поездки я лишь один раз посмотрел на Фароса. Он сжимал зубы. Я опустил глаза. Его руки дрожали, как и мои.

Мы прибыли к пристани, где уже собрался народ. Надо было прорваться сквозь толпу. Дети и женщины пронзительно вопили, что должно были разъярить мужчин. Потом в нас начали бросать камнями. Какой-то солдат вышел вперед и прицелился. Этот жест устрашения дал нам десять минут спокойствия. Но потом одно неловкое движение положило ему конец. Тяжелый ящик упал и раскололся. Содержимое вывалилось на песок — то была коллекция амулетов и скарабеев из красного гранита. На миг толпа притихла, но тут какой-то старик выбежал вперед и, указывая на амулеты, начал плеваться, выплескивая на нас всю свою ненависть. Толпа зароптала — мы явственно слышали этот ропот. Долгие шепотки — единый, тяжелый и тихий вздох, хрип, который чуть не оглушил нас.

«Поднимайтесь на борт!» — заорал капитан. Мы бросили упавший ящик. Отдали швартовы. Фелука сумела наконец-то оторвать нас от берега. «Все берите оружие!..» Так мы покидали Каир.

Караван насчитывал примерно сорок ученых. Содержимое наших чемоданов объясняло, почему мы уезжали первыми.

Фарос вез с собой Розеттский камень, а я — предметы, собранные во время экспедиции в Верхний Египет. Тяжесть нашего груза тормозила нас, да и направление ветра нам не благоприятствовало. Нетерпение и беспокойство становились все заметнее. Утром — кажется, это было 12 февраля — корабль, вооруженный пушками и с французским флагом на корме, вынудил наш караван лечь в дрейф. Судно прибыло из Абукира. Офицер поднялся на борт и оживленно заговорил с нашим капитаном. Фарос бросился на палубу, чтобы узнать последние новости. Он возвратился совершенно убитый:

— Новый каприз Востока. На этот раз — чума. Мы не можем идти дальше…

Нам предложили сойти на берег и временно разместиться на одном из островов. Вещи нам сгружать не разрешили. Фарос отказался оставить фелуку: он опасался новых перемен судьбы. Многие из нас высмеивали его. Это же всего-навсего небольшая задержка…

И действительно, вскоре мы вновь двинулись вперед и наконец прибыли в Александрию. Конечно, время было упущено — уже пришла середина марта. Когда я поздравлял себя с тем, что мы хотя бы не попадем в ужасные зимние бури, Фарос возражал: зато мы не сможем обнять Моргана раньше весны. Неужели все так серьезно? «Каждый день — на вес золота», — повторял он. Я успокаивал себя тем, что наблюдал за прибытием в Александрию других ученых. Наш Институт реформировали, и его члены, оказавшиеся вдалеке от Каира и его безумств, говорили только о скором возвращении.

20 марта небо было лазурным, а море — спокойным. «Птице» оставалось лишь отдать швартовы. Как же приятно было думать, что мы вернемся домой уже к началу лета…

— Перемирие разорвано. Это значит, опять война. Клебер атаковал войска Нассиф-паши. Он захватил лагерь Великого визиря.[139] Мы возвращаемся в Каир…

Первым об этом узнал Контэ — он и распространял повсюду эту новость.

— Наш отъезд отменяется. Клебер требует, чтобы мы снова приступили к работе.

Контэ был подавлен. Он тихонько причитал:

— Опять потребуют налаживать производство пороха.

Война — разве мы ради войны приехали сюда?..

Капризы Востока, которых так опасался Фарос, внушили Клеберу уверенность, что он не может уступить туркам. Он повсеместно прекращал перемирие. Затем последовали разногласия с англичанами. Клебер получил письмо от лорда Кейта:[140] тот требовал безоговорочной капитуляции французов. Письмо датировалось январем. Но Восток сделал так, что Клебер получил это письмо лишь 10 марта. Хватило малейшей искры, чтобы воспламенить столь пылкого солдата.