О чем они говорили?.. До самого конца Ста дней Морган много раз пытался разузнать. Наполеон отвечал неопределенно. «Мне надо было заняться этим самому, поскольку вы ни к чему не пришли!» Я спрашивал Сегира. И всякий раз он уходил от ответа. Оставался Фижак, подлинная икона самоотверженности. Копия Сегира. Он мог знать. Он мог рассказать… Но мои дни сочтены. Быть может, ты захочешь попытаться выяснить у него, почему Сегир так изменился с того дня, как повстречался с Наполеоном? В любом случае, он организовал свою работу и перестал жаловаться на то, что является жертвой вражеских провокаций. Однако атаки на него не прекратились, тем более что Фижак оставил его и последовал за Наполеоном по дороге, коя возвращала Наполеона в Париж.

Через сто дней случился полный провал. Прежде неразлучные братья вынуждены были скрываться в родных местах. До встречи с Наполеоном Сегир разглагольствовал о свободе, но теперь замолчал и полностью углубился в расшифровку. Когда в 1817 году Фижак смог возвратиться в Париж, Сегир предпочел остаться в Гренобле, где занимался преподаванием, говоря, что эта профессия оставляет ему достаточно времени для поисков. Он с невозмутимостью воспринял клеветнические выпады властей, в том числе барона д'Оссэ, нового префекта Гренобля, который даже хотел возбудить против него процесс по обвинению в государственной измене. Он ждал, пока буря уляжется. Он терпеливо ждал. И продвигался вперед. 11 июля 1821 года он сел наконец в карету, направлявшуюся в Париж, и устроился у своего брата в доме номер 28 по улице Мазарини. Он чувствовал, что готов.

14 сентября 1822 года он воскликнул: «Я нашел!» Вернувшись к себе, он продиктовал Фижаку неопровержимые доказательства своей победы: он читал иероглифы, которые еще накануне скрывались во тьме. Жаку, этот колдун, который спас от смерти его мать, оказался прав. Сегир был «светом для будущих веков»…

Терпение, упорство и дисциплина стали теми достоинствами, которые позволили ему преуспеть. Потом было много злопыхательств по поводу его метода. Его препарировали. Ничего другого и не стоило ждать. Какой тайной мне следует закончить сей рассказ, если Шампольон освободил мир от тайны фараонов: ее не существовало. Не существовало того звена, что соединяло бы Слово Божье с письменностью. В Египте нас заразило безумство Бонапарта. Без сомнения, мы сами этого хотели. Неужели есть такие, кто не мечтал о столь грандиозном исследовании? Гордость заставляла нас полагать, что судьба наша будет сказочной. Она будет исключительной. Но разве из этого надо было исходить?

Еще не все, Фарос! Глаза мои закрываются, а работа не окончена. Я цепляюсь за то, что написал тебе: почему Сегир, а не кто-то другой? Почему он и никто другой? Этим занима-лись множество ученых, чьи возможности были гораздо обширнее. И никто не преуспел. Результат не был ни удивительным, ни неожиданным, он был просто чрезвычайным.

Таковы были даже обстоятельства расшифровки.

В ту ночь, когда случилось открытие, он тотчас же провалился в кому. Позже он рассказывал о вспышке молнии, об ослеплении, и я добавил бы к этому слово «чудо» — как объяснение чего-то неслыханного, нечеловеческого, доступного лишь ему одному, ибо там был только он один, только он мог быть.

Дополнение души, внушающей опасения одним и недоступной другим? И вот тут я опять вспоминаю волнение Бонапарта у подножия пирамид — в самом сердце тайны, подлинная природа которой не была доступна никому. Таким образом, в итоге я стал думать, что могущество фараонов было заключено в их письменности, а мы просто его не нашли.

Сейчас на дворе 12 мая 1830 года, и завтра я тебя позову.

Я скажу тебе уже в последний раз, как я счастлив, что познакомился с тобой. Ты меня спросишь: «Что я могу сделать, чем тебе помочь?» Я не стану портить этот момент рассказами о своих сомнениях. Ты ознакомишься с ними, когда мои глаза уже закроются. Тогда ты будешь иметь полное право решать, искать ли ответы на мои вопросы, которые так нравились тебе прежде. «Орфей, — говорил ты, — продолжай. Только так мы продвигаемся вперед…» Но очень скоро ты останешься один… Каким бы ни было твое решение, тебе придется напрячь все душевные силы, чтобы решить — бросить или продолжить наш поиск.

Я тебя оставляю, Фарос, не гарантируя правды, контуры коей могу лишь предчувствовать: ни Шампольон, ни фараоны так пока и не открылись. И тот и другие пока молчат, однако ныне они разделяют тайну, которую тебе остается раскрыть.

«Тайна, которую тебе остается раскрыть…» Орфей Форжюри написал мне это в самом конце. Затем он отдал себя в руки смерти, и все прошло именно так, как он и предполагал.

Хотя мы и говорили много, спокойно, медленно, почти шепотом, точно в комнате, где засыпает ребенок, заполняя паузы ласковыми улыбками, Орфей скрыл от меня свои сомнения и вопросы. На рассвете 13 мая 1830 года глаза его больше не открылись. Но прежде чем угаснуть, он поднял руку и указал пальцем на свой рабочий стол:

— Там, Фарос. В верхнем ящике… Мой рассказ увеличился…

— Он закончен?

— Тебе решать. Но главное, позаботься о себе…

Когда его черты окончательно застыли, он все еще улыбался. Несмотря на все мои старания, я так и не смог вернуть его к жизни. Его внутренние часы остановились. И именно теперь, не раньше и не позже, главное было приведено в порядок: бумаги лежали в его столе. Орфей не потребовал позвать священника, ему не нужна была ничья другая рука, чтобы сжать ее в последний раз. Мы с Орфеем оставались одни до самого конца. Это тоже было частью нашего поиска. Наше приключение отодвинуло нас от прочего мира, и отныне я остался последним.

В моих часах мало что нужно отлаживать. Я должен лишь передать этот рассказ, который закончу, ибо решил следовать за тенями, что не оставляли Орфея до самого конца. Я обязан сделать это для него. Это мой способ восславить нашу дружбу. И у меня имеются свои причины так поступить.

Орфей все видел ясно. В этой истории и впрямь крылась тайна.

Я еще долго смотрел на это тело, облаченное в черное, как уместно в подобных обстоятельствах. Орфей жил в Париже один на улице Расина, около бульвара Сен-Мишель, в квартире на втором этаже. Он приучился справляться сам, без посторонней помощи. Кабинет, маленькая прихожая, столовая, где он никогда никого не принимал. Три опрятных комнаты. Инвентаризация будет краткой. У Орфея не было наследников. Мне даже подумалось, что, если бы не рукопись, он бы меня и не позвал.

Темные мысли, взращенные печалью. Не желая расставаться с Орфеем, я двинулся к столу. Открыл ящик, где лежала наша история. Там были и страницы, написанные Морганом.

Они немного пожелтели, высохли, хрустели под пальцами.

Они отличались от тех страниц, что написал Орфей. Две жизни, изложенные на бумаге, лежали рядом, как в могиле. Орфей присоединился к Моргану. Куда мне теперь? Я остался совсем один. Меня охватило отчаяние. Я плакал, извлекая из деревянного ящика эти листы, где слились воедино все наши прошедшие годы.

Мне не требовалось вновь перечитывать рассказ Моргана. Прошлое — нетронутое, бурлящее. Я слышал шелест парусов «Востока». Он вез нас в Египет, и соленый ветер вновь пронизывал меня до костей. Я был с ними, с моими друзьями.

Пожелтевшие страницы Моргана я оставил. История Орфея была изложена на тонкой бумаге. Я прочитал ее всю в этой строгой комнате, что была подобна монашеской келье и так походила на характер ее хозяина. Очень сдержанное место, идеальное для того, чтобы сосредоточиться и погрузиться в воспоминания, коим мы предавались вместе с ним в эту последнюю ночь. Сколько же их было! Все они, казалось, объединились в статуэтке фараона из Долины Смерти, сопровождавшей Орфея последние тридцать лет. Этот его амулет стоял на столе. Кто еще, кроме меня, мог постичь истинную ценность этого предмета? И кто еще мог бы сказать, что погубило Орфея Форжюри?