Но не из-за этого лицо старого ученого, каким я стал, искажает гримаса. Моя смерть — я смеюсь над ней. Тревожит меня не смерть. Я думаю, письменность фараонов все-таки не полностью открылась нам. Буду точнее. Я был таким противником Бонапарта — и даже я в итоге признал, что у тирана были свои резоны. В иероглифических знаках содержатся не только буквы и звуки. Что-то иное? Незамедлительно я добавляю: эта письменность, ведет ли она только к священному, или надо искать еще выше — то есть не менее чем в божественном?

И вот тут-то и появляются мотивы нашего поиска — то, ради чего мы поклялись друг другу никогда не расставаться.

Соединяли ли знаки, высеченные фараонами, Слово Божье с письменностью, изобретенной человеком? Прекрасная гипотеза, выдвинутая в 1802 году в Экс-ан-Провансе, давала проекту императорский ход… С тех пор император умер, не оставив наследника. Его легитимность не пережила его самого, и все указывает на то, что он ошибался. Априори, ничто в находках Шампольона не подтверждает, что фараоны получили свою власть прямо от Бога. Следовательно, тема исчерпана, ибо у нее нет больше смысла. Но отчего тогда все эти безрассудные сомнения заставляют так мучиться исследователя?

— Без сомнения, потому, что мы больше других думали над этой гипотезой. Мы в нее верили. Мы ошиблись. Фараоны все сказали 14 сентября 1822 года. Возвратив их к жизни, Сегир доказал, что фараоны были смертны. Сегир осуществил нашу мечту, и он же ее разрушил. Будь Морган жив, он сказал бы то же самое. Давайте остановимся… Здесь больше нечего делать. Наш поиск завершен. Скоро Бог задует наше пламя. Давайте же воспользуемся его последними отблесками…

Фарос-Ж-Ле Жансем пытается меня успокоить. Этот исключительный человек, этот незаменимый друг хотел бы вылечить меня от навязчивых идей, которые могли испортить то, что осталось от моей жизни. Она была так полна… Зачем же требовать невозможного?

Спасибо, Фарос. Глубокая тебе благодарность за то, что ты так старался прийти мне на помощь, но, увы, говорю тебе, что ты меня не убедил. Я цепляюсь за петлю вопросительного знака, что по ночам не дает мне заснуть. В эти бессонные часы я повторяю слова Моргана: «Отныне нашу историю будешь писать ты…» И я знаю, не умея толком объяснить, что она еще не закончена.

Тому причиной интуиция, и ничего более. Эта проклятая болезнь, интуиция, и ты за это в ответе, Фарос! Ты привил мне вкус к ней. Нет, я больше не рассуждаю. Я сочиняю, ибо если я стану придерживаться фактов, что разумного найдется в нагромождении данных, питающих мое недоумение? Да ничего значительного. Ореол подозрений, которых недостаточно, чтобы показать мне дорогу. Но достаточно ли такого повода, чтобы все бросить? Фарос, ты знаешь — сколько раз мы уже думали, что проиграли? Сколько раз мы должны были бы опустить руки? Сколько раз мы должны были преодолевать невероятное?

— Мы были молоды. Мы были на охоте. С тех пор иероглифы заговорили. Пора отдохнуть и жить приятными воспоминаниями.

Я тебя слышу, Фарос, слышу, как ты утешал меня, когда я чувствовал, что уже нет больше сил. Да, я должен был порассуждать… Потом я закрыл бы глаза, мне этого хотелось все отчаяннее, и пред моим слабеющим взором стали бы проходить картины, что составили бы мое счастье. Да, но для этого я должен положить перо, оставить рабочий стол и забыть настоящее, дабы удобнее стало вспоминать прошлое. И ждать конца.

Увы, все произойдет иначе. Я использую остатки сил, чтобы еще раз вернуться к тому, что меня беспокоит. Это и есть мое последнее желание. Я это сделаю для тебя, мой дорогой Фарос. Прежде чем оставить тебя, я сообщу тебе обо всех моих сомнениях. Главное, не суди меня за это. Так я протягиваю тебе факел, пока он еще не погас. Так и только после этого завершится моя часть нашей миссии.

Какой удивительный поворот событий! Какой парадокс!.. Самый упрямый из нас троих верит больше, чем другие, и ему кажется, будто финал и не мог быть иным. Итак, я, Орфей Форжюри, имею еще две или три мысли, которые мне следует тебе сообщить, Фарос, ибо я убежден, что тайну Шампольона еще предстоит открыть, и ты должен этим заняться.

Мое завещание тяжело, неопределенно. Как тебе помочь? Конечно же, не вдаваясь в детали лет, предшествовавших расшифровке. Мда — так заговаривают зубы. Я предпочитаю извлечь из прошлого то, что пряталось в тени, то, что преследует меня и в эту ночь. Я их подчеркну. Я вытащу их наружу… Мои последние страницы будут посвящены именно этому. Я их классифицирую, если мне хватит времени и сил. Затем я предоставлю их тебе, не делая никаких выводов. И сам суди, надо ли за это браться и вновь выходить на след. Ты моложе меня и решительно не выглядишь на свой возраст. Если ты не продолжишь, твое единственное оправдание будет в том, что ты сочтешь мои подозрения неоправданными. Я знаю твою прямоту и твою искренность. Ты все бросишь, только испробовав все до самого конца. Итак: тебе решать.

БОЛЬШЕ всего меня удивил сам Шампольон. Как он сумел добиться цели? Не вскакивай, Фарос! Я никогда не сомневался, что он на это способен, но, чтобы ты лучше понял вопрос, который меня терзает, напишу иначе: почему он, а не кто-то другой, почему он и никто другой, даже если дар его превосходил таланты Юнга, Окерблада или Саси?

У меня еще стоит в памяти послание, которое я отправил вам с Морганом в мае 1802 года: «Его зовут Жан-Франсуа.

Ему всего двенадцать, но он, возможно, и есть тот свет, который мы ищем». Сотней часов позже вы уже очутились в Гренобле. Дорожная усталость была забыта. Вы хотели все знать о чуде, вы страстно желали его увидеть. Но помнишь ли ты свое суждение, сделанное, когда мы выходили из института аббата Дюссера? «Бестолковый, пламенный, горячий… Совсем нет строгости». Морган разделял это мнение. У Сегира имелся талант, но как понять, достаточен ли он для верного успеха?

Умеренность — украшение ученого гения. Наука продвигается вперед мелкими шажками. Ее служитель должен быть размерен, управляем единственной целью, он должен жить в мудрости. Должен быть эффективен. В Жане-Франсуа все было совершенно наоборот. Мы решили тогда подождать. Но мы израсходовали много сил, чтобы заставить себя сделать выбор, хотя разум утверждал, что выбор невозможен. Ответь мне честно, Фарос. В то время, когда Шампольон был всего лишь ребенком, если бы нам пришлось обсуждать одновременно двух кандидатов в дешифровщики, если бы нам пришлось выбирать между ним и методическим упорядоченным разумом, выбрали бы мы кудрявого Сегира?… Только безумцы ввязались бы в подобную авантюру Однако мы так и поступили. Что нас заставило поверить в него? Я дам тебе мое объяснение. А пока вспомни вот еще что.

В первые годы нас изумляла булимия[170] его мозга, с которой могла сравниться лишь его непокорность. Такая всеядность грозила растратой его дара. Зачем делать ставку на ученика, который враждебен классическим методам, критикует учителей, отвергает любое принуждение, стонет по поводу своей судьбы, считает порядок и ритм, установленные Академией, бесполезными оковами? Все, что не было связано с ним, должно было быть устранено. Но чем настойчивее логика умоляла нас отказаться от нашей утопии, тем больше мы погружались в нее. Отмечу также, что упрямство наше вызывало ответную ярость, доказательством чего были действия наших врагов. На что можно было надеяться, чего в нем опасаться, если его шансы преуспеть были микроскопическими и выглядели бы чудом?

Это последнее слово еще не просохло под моим пером, но я о нем не сожалею. Что касается меня, я думаю, случай не был нашим единственным провожатым. Уж не возраст ли сделал меня столь суеверным? Чем больше я исследую свои воспоминания, тем отчетливее понимаю, что нас двигали мотивы, которые не выдержали бы серьезного анализа, — будто некая неизвестная сила решила заключить это невозможное пари.