Он умер на следующий день. Похороны имели место 6 марта. Три хмурые ночи и три дня; часы в них как будто склеились. Серые, когда солнце вставало; белые — когда садилось. Все это время я размышлял. Признания Сегира — хоть чуть-чуть они продвинули меня вперед? По сути, он признавал, что в расшифровке крылась тайна; ему было не так-то легко признать, что не все еще обнаружено. Он говорил о бесконечном и огромном потрясении в ночь расшифровки и 12 января 1832 года. В обоих случаях произошло нечто очень серьезное. Он упоминал также болезнь, что вела его к смерти… К каким выводам я мог прийти, если главный вопрос оставался открытым: что было за пеленой? Quis, quid, ubi, quibus auxiliis, cur, quomodo, quando? Как он написал.

У меня кружилась голова. С чего начать, когда величайший дешифровщик всех времен умер, не дав ответа? Появление Изабеллы было, между тем, достижением, хоть я и разгадал природу его отношений с «итальянской подругой». Да, Сегир. Простите меня — я изучал этот вопрос… Однако я и не подозревал о столь длительной привязанности. Читая ваше письмо, я верил, что сумею объяснить — лучше, чем ваши врачи, — некоторые аспекты вашей болезни: сожаление лишь отчасти виновно в ваших страданиях. Отныне я мог обвинять и всепожирающую страсть. Это она ослабила вас и безжалостно подточила тело и разум. И я понял предостережения Фижака: «Я не допущу, чтобы кто-то посягнул на моего брата». Тон, жесткость, недоверие Фижака отныне расшифрованы. Он боялся Изабеллы, женщину, которая желала повредить вашей репутации. Он видел в ней несправедливые атаки из Англии: Шампольон украл авторство у расшифровки Юнга! Разоблачение интрижки отца семейства и большого ученого — еще одна угроза? Фижак знал, что содержалось в письме. Внутри было письмо и для нее, и для меня, посланника, которому объясняли его миссию. Не надо быть волшебником, чтобы разгадать содержание. Впрочем, не прочитал ли Фижак эти письма, дабы знать наверняка?

Я еще сомневался, однако события, произошедшие 6 марта на похоронах, представились мне ярким подтверждением моих выводов. Перед тем как идти на кладбище Пер-Лашез, мы, как я уже сказал, были на церемонии в церкви Сен-Рок, где много лет назад дешифровщик изучал коптский язык, пытаясь сблизиться с ним. Я пришел туда, убежденный в правильности своих выводов. Любовь к Изабелле усугубила болезнь Сегира и укрепила бдительность Фижака. Я верил, что прав, и не имел потребности терзать свой разум новыми вопросами, ибо мне на помощь пришел Фижак собственной персоной.

Когда я прибыл, он поспешил ко мне:

— Не должен ли я вам что-либо вручить?

— Мне кажется, медальон…

— И что вы с ним сделаете?

— Лучшее, что можно сделать для Сегира.

Фижак, казалось, успокоился. Он уехал к своей семье. Я увидел Зораиду, дочку Сегира и Розины, его жены. Фижак стал их новым опекуном. Он превосходно справлялся с этой трудной и достойной ролью уже три дня, и теперь я лучше его понимал.

Мы с ним не виделись до самого моего отправления во Флоренцию. С поездкой я тянул до конца мая. Ничто не торопило меня, и дни становились длиннее. Я уехал без предубеждений, без жгучих вопросов. Я вез медальон и письмо. Я с нетерпеливым волнением ждал встречи с Изабеллой.

Прибыв на место, я был потрясен, когда обнаружил, до какой степени ошибался в Сегире. И в ней. И во многом другом.

Цветущая вишня пронзала небо. Небо было синим, цветы — белыми. Вишню покрывали тысячи ягод. Некоторые уже округлились.

— Видите? Это там, наверху… — Изабелла подняла руку к небу… Сам Бог склонился бы, чтобы полюбоваться грациозным жестом сего прекраснейшего из его созданий. — Это из-за солнца. Оно освещает вершину и лучами пронизывает крону, где зреют маленькие плоды. Это же чудо, что белый цветок вдруг превращается в нежную плоть, а в ней благоухающая косточка, которую обнаружишь, лишь сорвав с нее одежды? Вы знаете, как это происходит, господин Ле Жансем? Вот только необходимо ли знать эту тайну? Алхимия природы ускользает от меня, и эту тайну я обожаю. Я знаю только, что в ней скрыто самое интересное. Но я сумею провести вас по этому лабиринту. Смотрите, какая отвратительная сорока и как презрительно она на нас косится, поедая это великолепие!..

Я помню все. Ее хрустальный смех, насмешливые гримасы, когда она показала мне на стремянку и сказала:

— Это цена, которую вам придется заплатить! Соберите для меня первые вишни этого года.

Я снова вижу, как движутся ее губы, когда она отправляет в рот ягоды, которые я ей давал. Она брала их двумя пальчиками. Потом надкусывала. Стекал сок. Она подносила указательный пальчик к складке губ.

— Прелестно! Я хочу все, что могут пожертвовать мне ваши руки!

В моем возрасте — а мне было пятьдесят семь — возможно ли испытывать к двадцативосьмилетней женщине столько сильных чувств, особенно балансируя на неустойчивой стремянке ее садовника? Прежде чем отвечать, давайте я объясню, что привело меня сюда 12 июня 1832 года.

В апреле я провел небольшое расследование. Об Изабелле я узнавал не от Фижака — я знал заранее, что эта тема обеспокоит его. В своем письме Сегир говорил об академии в Ливорно. Как мы помним, я занимал важный пост в Национальной типографии, которая снова стала королевской, некоторое время побыв императорской. Бумага с официальными печатями творит чудеса. Я написал в академию, что изучаю публикации итальянских поэтов. Я желал бы просить мнения мудрецов из академии — я составляю список поэтов, достойных перевода и издания на качественной бумаге. И, чтобы ускорить переписку, я подсказал имена. Среди них фигурировало имя Изабеллы N.

Процедура была проста. Я просил уведомление и биографию. Мне ответили с прилежанием и на превосходном французском. В конце марта я уже все знал. Семья N. была греческого происхождения. Она обосновалась во Флоренции несколько веков тому назад. Проживала на Пьяццале Микельанджело, у моста Понте Веккьо, в богатом дворце, который был собственностью ее отца, удачливого судовладельца, занимавшегося оптовой морской торговлей. Редактор добавлял — без сомнения, для того, чтобы произвести впечатление на издателя мифического сборника этой поэтессы, — что суда семьи N. бороздят Тирренское море, от Ливорно до Палермо и дальше, что они даже плавали по морям Блистательной Порты. С неизбежным и лирическим итальянским многословием мой корреспондент рассказывал, что тосканский флот был равен могущественному флоту Венеции, но тут же добавлял, что не об этом сейчас речь. Итак, поэзия. А что написала Изабелла N.? Поэмы, да. Ее объявляли официальным представителем итальянского патриотизма. Патриотизм автора мне станет яснее по следующей цитате: «Слава Италии скоро возобновится и это неизбежно скажется на ее истории».

Именно поэтому Изабелла N. составила оды о Риме и Афинах.

Но это я уже знал от Сегира. Что еще?.. Она родилась 7 декабря 1804 года. Остальное нужно узнать во время нашей встречи, и я решил воспользоваться той же уловкой. Я написал ей, что Фарос-Ж. Ле Жансем из Королевской типографии мечтает ее издать. Письмо Сегира, которое я должен был ей вручить? Об этом я предпочел умолчать. Не зная ничего о ее чувствах к дешифровщику, я опасался, что, если назову его имя, она откажется встретиться. Какие воспоминания она хранила о нем? Она замужем? Респектабельная мать семейства? У меня была миссия: передать ей письмо. А потом задать несколько вопросов. И я собирался добиться успеха.

Она ответила мне по-французски, что будет очень рада встретиться с французским издателем. Июнь ее устраивал. Она подписалась «синьорина». От этой маленькой детали сердце мое странно сжалось. Я отметил также гербы семьи N., украшавшие восковую печать, которая скрепляла ее послание: Ромул и Рем под защитой волчицы. Можно не сомневаться: у этого клана все в порядке с патриотизмом и вкусом к великому прошлому Рима.

Я простился с Парижем — прощание свершилось быстро, поскольку я жил один. В конце апреля я нанял упряжку, которая 15 мая довезла меня до итальянского городка Винтимилле. Я не торопился; я считал, эта поездка дарована мне Провидением. Ибо я устал. Последние печальные месяцы и смерть Сегира напомнили мне о моем возрасте. Эх, моя легендарная энергия! Я дал себе еще три недели: за это время она должна вернуться ко мне в Тоскане, где каждый вечер я находил новые очаровательные деревушки и вполне приличные гостиницы. Я ехал, ведомый ослепительным светом весны и пением колоколов. Мне требовалось только гостеприимство. И мне его дарили, с улыбкой приглашая войти. Я вкушал Тоскану. Я ее любил. Вечером, при свете свечи, я рассматривал медальон Изабеллы, ее лицо. Понемногу я к нему привыкал. Оно даже стало мне близким. В каждой женщине этой великолепной провинции Италии я пытался обнаружить тонкость ее черт. Я спрашивал себя, поистине ли этот портрет отражает красоту, кою Сегир назвал жгучей? Его слова не выходили у меня из головы. Я ласкал портрет, застывший в моем растревоженном воображении. Ее зеленые глаза вызывающе смотрели на меня, миндалевидные губы говорили со мной, шея привлекала мой взгляд. Темные локоны спускались до плеч; ее грудь притягивала мои глаза, и я пытался угадать то, чего не было видно. Моя рука рисовала в пустоте воображаемый изгиб ее спины. Затем я гасил свечу и пытался уснуть. Я спешил прибыть на Пьяццале Микельанджело. Пожалуй, этот портрет возвратил мне вкус к жизни.