— Фарос-Ж.?

— Не нравится?

— Избавь меня от своих речей и веди себя по возможности как ученый. Мне нужны факты, а не сплошные философские разглагольствования.

— Вот она — сама строгость! Это трагедия математика.

Сыщик, совсем как востоковед, использует малейшие нюансы. Он интерпретирует факты. Он опирается на слово, на выражение, и тогда то, что мнилось лишь намеком, оказывается…

— Вселенской мудростью.

— Не нравится? — повторил Фарос.

— Сегодня вечером Бонапарт спросил меня, что думает математик о вселенской мудрости. Вот это факт! Попробуй-ка его расшифровать…

— Именно в Египте находится ответ, относящийся к вселенской мудрости. Она заключена в иероглифах.

Затем он помрачнел:

— То, что ты говоришь, не сочетается с тем, что я знаю.

(Он понизил голос, хотя палуба была пуста.) Вот текст декларации, которую он написал. (Он показал мне смятую бумагу, которую до этого сжимал в руке.) Я должен напечатать это ночью, а завтра ее раздадут людям. Написано неразборчиво и каким-то нервическим пером. Не говоря уж о том, что непросто отрегулировать прессы в качку!

— Помилуй, не надо больше этих твоих жалоб! Что он говорит в этой своей декларации?

— Речь идет о завоевании, воздействие коего на цивилизацию и мировую торговлю будет неоценимым. А еще он говорит о нескольких утомительных маршах и нескольких сражениях.

— Значит, дело будет трудное. Но я это подозревал. Что ж, мы хорошо продвинулись…

— Неплохо! Но надо уметь читать между строк. Его мечта состоит в том, чтобы завоевать не только Египет, но и весь Восток. Это уверенность сыщика, держу пари, что так и есть!

Было 27 июня 1798 года; я готов был следовать за дедуктивными построениями Фароса.

Но и он, и я — все мы ошибались. Так как речь шла и о Египте, и о Востоке, обо всем одновременно. И о том, что еще грандиознее.

Так что сегодня я понимаю, отчего всё на свете ополчилось тогда на мечту Бонапарта.

Мы заметили берег. Наконец-то мы добрались до Александрии. 2 июля 1798 года войска начали высаживаться. 4-го числа наступила очередь ученых. Нас погрузили в лодки вместе с чемоданами и снаряжением, и вскоре мы ступили на землю. Неужели и впрямь земля Александрии? Бертолле тяжело пыхтел рядом со мной. Фарос-Ж-Ле Жансем был еще на борту. Он следил за своими печатными прессами, которые ни за что на свете не желал оставить на попечение весельчаков из инженерных войск, ответственных за выгрузку. Мы пообещали друг другу встретиться как можно скорее, но форсированный марш, который навязал нам Бонапарт, разделил нас до самого прибытия в Каир.

Клод-Луи Бертолле был моим ровесником и тоже страдал от полноты. Наши первые шаги по земле получились какими-то нерешительными. «Беда с этой землей!» — усмехнулся моряк, проходивший мимо. Мы постоянно спотыкались, словно по-прежнему ощущали бортовую качку «Востока», при которой жили много недель. Очень быстро наше продвижение затормозилось зыбким и мелким песком, и мы стали задыхаться в шерстяной одежде. Когда ветер стих, жара стала невыносимой. Мне пришлось снять толстую куртку, с которой я не расставался в море. Но что было делать с чемоданом, который я тащил с собой? Он тянул меня вниз, срывал кожу с рук, которые тут же начало щипать от пота. Грудь мою сжимало. Я задыхался, я хотел пить, в глазах у меня мелькали черные точки, которые напоминали мне атаку роя прожорливых насекомых.

— Надо что-то придумать, — прошептал я.

Бертолле был того же мнения. Мы вернулись на берег, где обнаружили, что лодка, которая нас высадила, уже снова идет в море. Тысячи людей ждали там, пристально всматриваясь в берег. Корабли стояли на якорях. Но волнение усиливалось. К тому же Нельсон действительно мог показаться в любую минуту… Другие лодки, нагруженные по самый край, подскакивали на волнах. Люди прыгали в воду, лошади, взбесившиеся от страха, вставали на дыбы и копытами разбивали борта. Раненых животных приканчивали прямо на пляже. Ящики бросали на землю. Некоторые распадались, и море тут же уносило их обломки. Бонапарт предусмотрел воды на сорок дней и продовольствия на сто. Сколько же дней обеспечили бы те бочки, что успели уйти подводу? И где теперь искать наши вещи, наши морские часы, наши зрительные трубы?

— Мой химический кабинет!

Бертолле стонал. Какой-то честный офицер нас проинформировал. Повозка, запряженная четверкой лошадей, уже везла наше снаряжение к Александрии. Главное спасено.

— То, что при вас, надо будет тащить самим. Дорога длинная. Удачи, граждане! Она вам понадобится.

Я сумел убедить командира кавалерийской бригады взять у меня то, что казалось мне бесполезным. Я оставил лишь рубашку, брюки и сапоги. Из жилета, прилипавшего к коже, я изготовил нечто вроде козырька, который мог защитить от солнца. Я выпил водки. И мы возобновили движение.

Всеобщее возбуждение заставляло нас непредусмотрительно ускорять движение. Но чем ближе мы подходили к Александрии, тем больше этот грандиозный город походил на гибельный мираж. Войдя в него, мы обнаружили только жалкий поселок, пеструю толпу и массу низких белых домиков. И пирамиды, о которых мы так мечтали, оказались всего лишь минаретами…

Вырастая из-под песка, редкие следы все-таки свидетельствовали о прошлом великолепии Египта. Одна колонна, два обелиска, полуразрушенные и покрытые иероглифами…

Древняя Александрия оказалась каменным некрополем, брошенным в центре пустыни с ее жестокой природой, посреди этой безграничной плоскости, продуваемой всеми ветрами, усеянной пальмами и чахлыми кустиками, плоды которых — всего лишь острые шипы. Мудрый Вольнэ не лгал насчет мрачности и угрюмости Египта. Не бывает на земле менее живописного пейзажа. Некоторые из нас плакали, и слезы смешивались с пылью, покрывавшей наши щеки. Все вокруг было сухо. Ни капли воды. Ни прошлого, ни настоящего. Горло мое пересохло, глаза были буквально сожжены солнцем.

На каждом шагу сапоги наполовину уходили в песок. Ко мне вернулись воспоминания о приемах, где столько говорили о Египте: рассказ антиквара, который описывал ад, оказался правдивым, а супруга моя была справедлива, когда называла меня сумасшедшим.

Если ученые были разочарованы, то армия не находила никакого удовольствия и никакой славы в борьбе с жалкими защитниками Александрии, которые, впрочем, и не сопротивлялись атаке. За насыпями не нашлось ничего, что надо было бы завоевывать. Там просто-напросто ничего не обнаружилось. Солдаты загомонили. Казалось, даже Бонапарт был разочарован. Когда первое волнение улеглось, он сел на основание колонны. Он потребовал себе мальтийский апельсин и долго сидел, глядя на полуразрушенные насыпи Александрии, на разоренные храмы, на разбитые статуи и на пустыню, что простиралась повсюду, насколько хватало глаз. Пуля пробила ему сапог. Он приказал казнить того, кто был в этом повинен; какой-то турок. Потом Бонапарт вновь возобновил движение, по-прежнему таинственный и молчаливый.

Где же все эти великолепия, описанные Плутархом? Где чудесный город? Где оправдания его репутации? Возможно ли, чтобы этот порт, засыпанный песком, знавал славу и могущество Птолемеев, которые управляли миллионами людей?

По сути дела, Александрия, о которой мы мечтали, умерла сотни лет назад. Здесь остались только удушливый жар и отвратительная вонь, что висели в воздухе, давно позабывшем, что такое хоть малейшее дуновение ветерка. Наше приключение начиналось вяло, чего не скажешь о наших мучениях. Все это продолжалось до 25 июля, когда мы наконец-то вошли в Каир. Но сначала пришлось еще долго-долго двигаться вперед и бороться с пустыней, утешая себя мыслью, что чудо Египта находится где-то дальше. Животные и мы — все должны были идти. Мы пережили тогда ужасающее испытание.

Память вновь вернула меня в эти июльские дни. И я вновь вижу трупы, раздутые гниением, грифов, бросающихся на человеческие останки, призрачные лица людей, чьи рты потрескались и кровоточат от солнца, харкают жгучей кровью. Я опять слышу мольбы тех, кого ослепили песок и ветер. Я всякий раз дрожу, вспоминая сухие хлопки выстрелов очередного бедолаги, который, впав вдруг в безумие, решил расколоть себе череп.