Однако в то время как одни о нем забыли, другие решили этим воспользоваться, чтобы окончательно его уничтожить. А я не увидел Фижака.

Я пытался устроить встречу с ним. Он мне ответил, что очень занят, и это оправдание было сущей правдой. После смерти младшего брата на Фижака свалилось множество проблем.

Прежде всего, надо было заняться Розиной и Зораидой, дочерью Сегира. Фижак отвез их в деревню. Но этого было недостаточно. У них не осталось средств к существованию. Или почти не осталось. Тогда Фижак взялся за объединение огромного наследия Сегира: с одной стороны, чтобы его защитить, с другой — чтобы вести переговоры с правительством о ренте в пользу его семьи. Как же это было трудно! Можно себе представить всю степень презрения к дешифровщику, если пришлось назойливо просить и продавать государству его коллекции и его работы. Но не только это занимало Фижака.

Он обнаружил, что часть материалов исследований загадочно исчезла. Одной из самых значительных потерь была рукопись о цифровой системе египтян. Кто на это осмелился? Началось неприятное расследование. Кто хотел воспользоваться открытиями Сегира? Кому это нужно? Очень скоро у Фижака больше не оставалось сомнений: рукописи находились «в руках, которые ничего не забывали, были преступными и готовыми к решительным действиям»… В ответе был Сальволини,[205] ученик Шампольона, проникший в его рабочий кабинет, чтобы своровать то, что ему не принадлежало. Фижак мне об этом написал. «Вы должны понять, что у меня, увы, нет времени с вами встретиться. Я веду это дело и слежу за всем, что публикуется об иероглифах. Если я узнаю рисунок, чертеж или манеру моего брата, я попытаюсь вмешаться, но сражение обещает быть суровым. — И закончил он следующим образом: — Я защищаю память моего брата.

Я жил только для этого. Я не сомневаюсь, что его верные друзья будут действовать так же и не откажутся оказать мне помощь, если я их об этом попрошу. Но только в этом случае». Послание было понятно. Молчание вплоть до нового распоряжения. А пока — безоговорочная поддержка… И ничего взамен.

Я больше не двигался вперед. Я натянул поводья. Нередко я посещал Сегира на кладбище Пер-Лашез. Я пользовался этим, чтобы поприветствовать и двух моих друзей, Моргана и Орфея. Я приносил ветку лаврового дерева на аллею Акаций, где находились их могилы. И так уж случилось, что однажды утром я столкнулся с Фижаком. Я увидел его издалека. Он шел очень медленно, весь какой-то сгорбленный. Кажется, он говорил. Возможно, с Сегиром…

— Как я понимаю, у нас одна и та же мания…

Он вздрогнул, поднял глаза. Встреча со мной его не обрадовала. То была наша первая встреча после моего возвращения. Сентябрь 1832 года, 15-е число. Фижак казался совершенно опустошенным. Когда я осторожно поинтересовался, какие новости, он ответил тихим голосом:

— Вообще-то ничего хорошего. Можно подумать, что наука расшифровки умерла вместе с моим братом.

Я попытался возражать, но он все так же устало сказал:

— Так называемые ученые, которые чернят его память, не способны подхватить его факел. Они уничтожают все, чего опасаются или не понимают. Вот в чем проблема.

Я воспользовался случаем, чтобы двинуть вперед пешку:

— Все произошло так внезапно и было таким… неожиданным. Я о том, как была проведена расшифровка. За одну ночь ему все открылось, но не хватило времени поведать все, что он смог узнать. Вы правы, Фижак. Как нам без его помощи понять то, что он не смог до нас донести? По крайней мере, вам-то он сообщил достаточно, чтобы… кто-то продолжил его работу?

Фижак, казалось, не догадывался, куда я хочу его увлечь.

Без колебаний он ответил:

— Сегир оставил объяснения и заметки, которые удовлетворили бы требовательного исследователя. Но кто сможет проследить за ходом мысли столь оригинального ума? Я сам от этого отказался. В этом проблема. Он работал один, и ему так никогда и не простили отхода от классических учений. Что это за новости? В чем их отличие?.. А ведь благодаря этому он преуспел там, где все традиционалисты потерпели неудачу.

Но он — и я могу это сказать только вам — был неправ. Он не оставил достаточных доказательств своему методу прочтения. Ему казалось, это бессмысленно. Он повторял, что прочитал египетский, как если бы у него вдруг возникло воспоминание о том, что он давным-давно знал. Это, конечно, правда.

Вы знаете. С другой стороны, это не является аргументом, способным убедить наших иерархов. Отныне я один, и мне не хватает данных, чтобы логически объяснить механизм открытия. Он писал мало. Он расшифровывал, следуя своей интуиции, а его самые ценные заметки ныне украдены. Ах! Как тяжела задача, когда надо убедить тех, кто не желает слышать, что гений не может укладываться в обычные рамки…

— Однако это очевидно. Любое изобретение разрушает старинные суждения.

Фижак сдержанно улыбнулся:

— Вы разделяете мою точку зрения, и я вам за это благодарен.

Тогда я счел возможным коснуться темы, которая меня интересовала:

— Но существует объяснение, сделанное вашим братом. Конечно! Его письмо господину Дасье — неопровержимое доказательство справедливости его анализа. Можно все доказать тем, что он постоянно жил с Египтом. Эта его вторая натура позволила ему идти туда, где до него никто не мог побывать.

— Эта судебная речь недостаточна, Фарос. Гений — это тайна… А ему предъявляют претензии по теории…

— Да, всегда найдется тот, кто будет утверждать, что обстоятельства расшифровки странны. Да господи боже — меня самого до сих пор ставит в тупик то, что знаете вы один.

Эти последние слова заставили его вздрогнуть. Он словно проснулся. Смерил меня взглядом. К нему вернулась энергия.

Его голос вновь окреп:

— Не писал ли я вам, что рассчитываю на верную поддержку его друзей?

— Я об этом помню и всегда соблюдал это обязательство.

— Ваши слова заставляют усомниться…

— Что скрывается за вашим беспокойством? Говорите, Фижак. Я — союзник Шампольона.

— Я не знаю, чего вы ждете от меня… Я не понимаю.

Все в его манере доказывало мне, что он лжет. Сейчас или никогда; пора сбросить бремя.

— Я виделся с Изабеллой N. Я также знаю, что ваш брат был отравлен…

Он откликнулся так бурно, что я даже попятился.

— Замолчите! — закричал он. — Я не хочу ничего знать об этой авантюристке, которая разбила сердце Сегира и разрушила его семью. Вы вручили ей письмо. Очень хорошо! Мы с вами выполнили последнюю волю умершего… Так давайте оставим этот разговор, мсье.

Он собирался уйти. Я бросился в самое пекло:

— Подождите. Я только что произнес ужасное слово: отравлен! И вы не отреагировали. Разве это не признание? Вы говорите, что выполнили последнюю волю Сегира? А знаете ли вы о его настоящих сомнениях и страданиях? Знаете ли, что до последнего вздоха он пытался узнать, что находилось за пеленой…

— Это неправда! Вы лжете! Он пошел туда, куда никто не мог пойти. Вы же сами мне об этом говорили. Он дошел до самого конца. Там ничего не оказалось! За пеленой ничего не было…

— Ах вот как! Я вижу, вам известны эти слова, но отчего же вы так побледнели? Как объяснить вашу тревогу?

Я замолчал. Так было надо. У меня перехватило дыхание.

На сей раз он не шевелился. Я огляделся вокруг. Никого не было рядом, никто нас не побеспокоит. Я ждал. Я надеялся, что он заговорит. Но ничего не происходило. И я продолжил. Так было надо.

— Вы собираетесь молчать! И так до самого конца! Но я думаю, вы не прославите никого, ни себя, ни вашего брата, желая скрыть то, что вам не нравится. Посмотрите правде в глаза! Если я знаю, что Сегир был отравлен, другие тоже осведомлены. Добавьте сюда кому, обстоятельства расшифровки, и вы узнаете, что об этом знают все. А что думать об этой длинной болезни, которую не могли объяснить врачи? Долговременные результаты воздействия яда? Вполне вероятная причина, не так ли? Вот почему вы отказались от вскрытия…